Столкновение - стр. 35
…Это было неожиданно приятно – держать чужую жизнь в кулаке. Теплая истома, как сладостная нега после секса, растекалась в тот момент по телу. Это была ВЛАСТЬ над жизнью и смертью, манящая и притягательная. Она дарила силу, а не отбирала ее, как при лечении, и ложилась на язык сладким привкусом, а не приторной горечью человеческой боли. Он едва сдержался, еле-еле устоял на грани, чуть было с головой не нырнув в темный омут. Молодой знахарь звериным чутьем смекнул, что омут может не выпустить его обратно. Выпивая чужую жизнь, он был похож на наркомана, испытывающего кайф-приход. Так и подсесть недолго… Осознав это, он ужаснулся и разжал руку, выпустив энергетический поводок, который сжимал шею городского тезки. Звонкий окрик девчонки, обозвавшей его Дартом Вейдером, послужил своеобразным толчком. В голове зароились воспоминания, и слова Пелагеи Матвеевны, сказанные перед смертью. «Не греши», – проронила она. Без сомнения, Ширшиха намекала на вторую сторону дара, доставшегося парню. Первая – лечит, вторая – калечит. Спровадив непрошеных гостей, он впервые серьезно задумался над тем, что ему досталось, и был ли это только дар почившей в бозе знахарки. Только ли? Сколько бы он ни бился, не искал ответы, ясно было одно: теперь ему предстоит всю оставшуюся жизнь балансировать между аверсом и реверсом доставшейся в наследство монеты, которую нельзя было причислить ни к золотому дублону, ни к медному грошу, ибо обе стороны требовали в первую очередь ответственности. Да-а, с его даром можно было озолотиться или сгинуть ни за грош, либо отвернуться от мира, живя затворником, как сделала Пелагея Ширшова…
Вадим поставил на печь любимую бабушкину чугунную сковородку, которую, если честно, не променял бы ни на какой самый модный тефлоновый «Тефаль». Никакое разрекламированное чудо не могло сравниться с чугунным раритетом производства тридцатых годов прошлого века. Сковорода была волшебной. На ней не подгорали блины, картошка будто сама собой прожаривалась до золотистой корочки, и все, что на ней готовилось, было произведением кулинарного искусства. Даже простая глазунья превращалась в царский ужин, а не становилась завтраком вечно голодного студента.
Перекусив приготовленной на скорую руку глазуньей, он уселся в старое кресло, в котором любил читать книги, переняв привычку от деда. В этом старом, продавленном кресле, наделенном особой аурой, думалось по-особому легко. Все важные решения принимались парнем после часа-другого кресельных раздумий.
«Будем исходить из того, – думал Вадим, – что дед знал или подозревал о наличии у меня экстрасенсорных возможностей. Значит, для этого были какие-то предпосылки или зацепки, смог же он сделать соответствующие выводы, как и Ширшиха. Почему Пелагея Матвеевна предложила дар мне, на каком основании? Думай, Дарт Вейдер, думай. Как дед, живя в тайге, мог увидеть в тебе знахаря?»
Тут у Вадима что-то щелкнуло в голове. Мысленный поток зацепился за слово «тайга». Да, лес для него был вторым домом, он никогда не блудил, не боялся зверя, всегда находил грибные и ягодные места, даже в самый неурожай не возвращался домой пустым. Любой овощ, посаженный им на огороде, всходил и созревал на неделю раньше, чем у соседей, картошка практически никогда не «болела», скотина и животные всегда тянулись к нему. Вадим вспомнил реакцию пасечника – деда Бондаря, когда он, семилетний пацан, уселся на спину Бугру – громадному кобелю, охранявшему таежную пасеку от поползновения косолапых любителей меда. Бугор был из породы то ли неделянов, то ли наделянов