Стихотворения. Война богов - стр. 19

Изумлены, сопровождая пенье

Двусмысленным намеком озлобленья,

И ропотом, и явственным смешком.

Но Дух Святой не глуп был и в смущеньи

Он побледнел и прерывает пенье.

И затряслись, как только он затих,

От хлопанья и от «ура» хоромы.

Подумал Дух: «Восточные приемы![7]

О, что за вкус! Божественен мой стих!»

И голубок, насмешку понимая

И ненависть в досаду превращая,

Свой лютый гнев глубоко затаил,

И автора он самолюбье скрыл.

Внесли еду. И вкус ее достоин,

И аппетит был у гостей удвоен

Воздержанной привычкой христиан.

Один жрал всё. И, виночерпий милый,

О, Геба, ты сок нектара в стакан

Со злобною усмешкой нацедила.

Пытались зря Христу еду поднесть.

Смущен, стыдясь, не поднимая взгляда,

Он полагал: для тона – есть не надо, -

И отвечал: «Нет! Не хочу я есть!»

И царь богов был вынужден из мщенья

Презренье к тем, кто много ел, явить

И принял вид притворный пресыщенья,

Как бы сказав: «Обед мог лучше быть!»

Богини же бессмертною толпою,

Хоть быть велел надменными их сан,

Презрительно, взор на богов-мещан

Не бросивши, шептались меж собою.

Невежливо и, севши к ней спиной,

Хихикали насчет Марии темной;

Смущение ее и облик скромный

Им темой был для их беседы злой.

Мол, родилась девица в сельской неге,

Потом в Париж явилась на телеге

И в Тиволи, чтоб свежей красотой

Блеснуть, пришло, мол, юное созданье,

Румянец, мол, – след прелюбодеянья,

И прелести, и тон манер дурной, -

Как знатоки, султанши обсуждали,

И страшный крик был поднят ими в зале.

И, устремив презрительный свой взгляд,

Чтоб подавить досаду, говорят:

«Фи! У нее ни блеска, ни фигуры!

И вид простой! Прическа, как у дуры!»

Пусть в Тиволи небес так говорит

Из зависти соперница, Мария![8]

Да не смутят суждения такие

Суровостью; твой взор, где страсть горит.

Пусть прячется в ресницы он густые!

Твой черный взор имеет чудный вид!

В молчании уста красноречивы;

Найти б ума немало в них могли вы;

А девственность прелестная грудей.

Что спрятаны, округлостью своей

Деленные, и, ягодкой краснея,

Всех покорят, крещенных и еврея,

Кто сможет грудь поцеловать сильней!

И сонм богов мечтал: «О, да! Девица

Весьма мила! Нельзя не признавать!

От старика нельзя ли поживиться

И прелести послушницы отнять?!

Пусть Аполлон скорей начнет забавы!

Ах, стоит свеч игра такая, право!»

Но гимн, небес достойный, Аполлон

Пел в этот миг, и чист был песен звон.

Им вторили в сто инструментов хоры.

И срок настал для танцев Терпсихоры;

И Грации, и Геба, и Эрот

Плясали все, подряд и в свой черед.

От зрелища Мария в восхищенье;

Следя за всем, внимательно потом

Похлопала, два слова одобренья

Произнеся своим наивным ртом.

И скромница заметила стыдливо.

Что все кругом нашли ее красивой

И собрались вблизи нее кружком;

И, гордая оценкой справедливой.

Язычникам ответ дала с умом.

Но за нуждой, понятно, за какою, -

Она пошла. В Венерины покои,

Сообразив, что нужно ей теперь,

Прислужница богов открыла дверь;

Нечаянно иль что-то замышляя,

Дверь заперла, Марию оставляя.

От красоты великолепных зал,

Поражена нежданностью мгновенья,

Ты замерла, Мария, без движенья.

Как не понять?! Девицы взор видал

Лишь нищету супружеского дома,

И город свой, и в хлеве пук соломы,

Где бог во тьме рожден был ею в ночь.

Но вот она восторг свой гонит прочь;

Сперва она приблизилась к уборной;

Открылась дверь сама, и виден тут

Агатовый и дорогой сосуд;

Овален он и с ручкою узорной.