Стеклянные крылья - стр. 28

Он все стоял. И эти ямочки на щеках.

Эстер не знала, что сказать. Да под взглядом этих глаз она стеснялась, как школьница! Такое не подобает женщине, которой почти семьдесят.

Он взял ее руку, прежде чем она успела хоть что-то сделать. Испытывая одновременно потрясение и восторг, Эстер наблюдала, как он поднес ее ладонь ко рту и поцеловал тыльную сторону – нежно и как-то даже слишком интимно. Она отдернула руку и торопливо скрылась за дверью, попрощавшись второпях. Она слышала, как он медленно спускается по лестнице, и у нее, в отличие от него, подскочил пульс.

Всего секунду назад мир был невыносим, а день никак не заканчивался, все остановилось. Теперь она бурлила, кипела.

Ален.

Какая дурочка! Чистый абсурд.

Мелкими, осторожными шагами Эсстер подошла к проигрывателю и поставила иглу в бороздку. Комнату наполнила музыка, и она закрыла глаза. Слушала.

Si! Mi chiamano Mimì, ma il mio nome è Lucia. La storia mia è breve. A tela o a seta ricamo in casa e fuori…[8]

Поразительное ощущение. Ощущение опасности.

Вряд ли можно обвинять новоиспеченных родителей в том, что они не подготовились к двум самым важным событиям жизни: рождению ребенка и смерти. Они не были полными идиотами и предвидели, что им будет особенно тяжело перестроиться, ведь они не очень молоды. Анетта Вернер, новоиспеченная мать средних лет, читала книги, как будто снова готовилась к экзамену. Ритмы сна, кормление, одноразовые салфетки против ватных дисков – все это они перепроверяли и обсуждали, доходя до абсурда. К удивлению Анетты, инициатива принадлежала ей. Возможно, потому, что она лучше всех понимала, что их жизнь в корне изменится – все-таки ребенок рос у нее в животе, – возможно, потому, что именно она больше боялась перемен. Когда двадцать пять лет счастливо живешь в браке, то готовишься к появившемуся на горизонте торнадо, чтобы он не вывернул все с корнем.

Но когда она шла по темной улице среди вилл с коляской, предназначенной для прогулок по пересеченной местности, имеющей множество преград и способной со временем превратиться в прогулочную, она осознала, что вся подготовка оказалась напрасной.

Ребенок пришел, увидел и победил. Кричал, пока они не отказывались от намерений поспать, поесть и посидеть, терроризировал их своими насущными потребностями и крал их свободное время. Анетта уставала настолько сильно, что и не думала, что подобное возможно, – она даже не обращала внимания на дождь, бивший в лицо. Она передвигала ноги, настроившись катить коляску, пока дочь не перестанет плакать. Только в ближайшее время этого не случится – да и случится ли вообще.

Свенн предлагал ходить на прогулки по очереди, и Анетта знала, что он не подсчитывает, кто из них гуляет больше. А вот она подсчитывала. И сильно отставала. Она брала коляску, сжимая зубы от обиды, и уходила, переполненная противоречивыми эмоциями: безусловная любовь к ребенку и гнев взрослого человека, попавшего в, судя по всему, бесконечный цикл потери личности и скуки.

Ведь Анетте было до смерти скучно. На уровне инстинкта она стремилась защитить свое дитя – тяга была настолько сильной, что пугала ее, – но жизнь в декрете сводила ее с ума. Тот, кто считает, будто налоговые декларации и смена уплотнителя на трубе – это скучно, никогда не сидел в декрете.