Стать верным, или Опрокинутый ад - стр. 4
Бармен: Вы та́к ставите этот вопрос: важнее и дороже самого себя?
Старик: А как иначе? А что это такое: «Я тебя люблю»?
Бармен: Я об этом сильно не задумывался: любовь сама вспыхивает… бурлит…
Старик: Я бы дал такое определение: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо!» – даже, точнее: «Я хочу, чтобы тебе было с каждым днём всё лучше и лучше»…
Бармен: То есть Вы переносите весь акцент на другого?
Старик: Но я же попросил ответить на вопрос, что такое «я тебя люблю», а не «я себя люблю»?
Бармен: Резонно…
Старик: Самое интересное, что так любить мы, в сущности, не умеем…
Бармен: А как?
Старик: Чаще всего приблизительно так: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо, но только со мной!» – или ещё точнее: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо! А что мне за это будет?»
Бармен: Наверно, так… себя, родного, трудно позабыть… но похоже, что это уже не любовь…
Старик: Похоже… ибо ради такой любви вряд ли кто пойдёт отдавать свою жизнь. А коли отдавали и отдают, то, значит, есть любовь безусловная.
Бармен: Кажется, убедили…
Старик: А есть ли ещё нечто, что ценнее жизни?
Бармен: Правда.
Старик: Пожалуй, не вполне соглашусь. Правда, конечно, вещь ценная, но, как говорят, у всякого – своя правда. Вот у фашистов, например, разве не было своей правды? Ан, как-то ради такой правды жизнь что-то не хочется отдавать… во всяком случае, нормальному человеку… Может быть, есть более точное определение у того, что ты назвал правдой?
Бармен: Истина?
Старик: Да. Это уже безусловное понятие.
Бармен: Ради неё, ради её поиска люди шли на многие лишения…
Старик: Вон Петтенкофер и Эммерих, пытаясь отстаивать свои взгляды на распространение холеры, выпили культуру холерного вибриона. Потом это повторил Мечников; правда, никто не заболел, но разве это имеет значение, если они сознательно шли на это?
Бармен: Они искали истину с риском для жизни. А сколько копий было сломано в спорах о вращении Земли вокруг Солнца с упрямым утверждением: а всё-таки она вертится… и Джордано Бруно…
Старик: Наверное, это не самое показательное…
Бармен: Почему?
Старик: Во-первых, на смерть Галилео Галилей ради этого всё-таки не пошёл. А во-вторых, Джордано Бруно сожгли не как учёного, а как еретика, отрицавшего основы христианского учения. Это не оправдывает инквизиции, но и не делает сего авантюриста мучеником за науку.
Бармен: Авантюриста?
Старик: Да. Он не без корысти пытался состряпать свою собственную религию, в общем-то хуля религию господствующую. Законы той эпохи были несладкими, но надо было отдавать себе отчёт, на что идёшь.
Бармен: Заигрался?
Старик: Думаю, что да. Можно вспомнить более близкие к нам времена, когда в тридцатые годы нашего XX века велись споры о генетике. Споры эти даже получили очень оригинальное название: Дрозсоор – совместные орания о дрозофи́ле. Тогда многие учёные за свои взгляды в ссылку отправились[7]. А началось всё с Аристотеля: «Платон мне друг, а истина дороже»[8].
Бармен: Но летальных исходов всё-таки не наблюдалось?
Старик: Из лагерей вернулись далеко не все. Да и Сократ свою чашу с цикутой выпил не только потому, что мешал афинским софистам, но ещё и потому, что действительно ценил свои идеи, в которых, проповедуя открыто, искал и отстаивал истину. Да и вообще в истории немало учёных, которые потеряли свою жизнь, совершая опасные опыты, например друг Ломоносова – Георг Вильгельм Рихман.