Старый тракт (сборник) - стр. 30
– Письмо длинное, сумбурное: просим содействия, просим содействия… Заладил Фролов… А в чем суть вопроса? Где начало? А самое главное, в чем цель всего вашего дела? – откладывая письмо майора Фролова в сторону, спросила Калинкина.
Нестеров обратил внимание на то, как она это сказала: слова ясные, точные и прямые, прямее некуда, а тон простой, доброжелательный и, более того, заинтересованный. «Деловой человек. Сразу хочет взять быка за рога. Видно, обучила нужда уберегаться от пустых слов», – переносясь мысленно от внешности Калинкиной к манере ее суждений, подумал Нестеров.
– Всего в бумаге не напишешь. Тем более при бумаге живой человек. Расскажет, что к чему, – сказал Нестеров, смягчая приговор, который вынесла Калинкина письму военкома.
– Это вернее и надежнее. С этого и начнем. – Калинкина вдруг так весело рассмеялась, что от ее строгости и помина не осталось. Лицо ее стало еще восхитительнее, потому что и в огромных глазах, и на щеках, и на губах изящного рта появилась лукавинка, за которой угадывалось буйство, сила, удаль молодости, таившиеся в ее натуре. «Ой-ой!» – только и сказал себе Нестеров.
– У вас тут до войны жил учитель, заведующий школой, – проговорил Нестеров, дивясь про себя стремительной смене выражения лица Калинкиной. Только что весело смеялась, напомнив ему озорную девчонку, и вот уже снова строга и недоступна. – Фамилия его была Перевалов Иван Алексеевич. Вы не скажете, остался кто-нибудь из его семьи?
– Остался.
– Кто же?
– Я осталась.
– А вы кто ему?
– Была жена. А после Сталинграда – вдова.
– Вон как!
– Да, вот так.
Солнце катилось по горизонту, превращая на мгновения воду в озере в литое золото, стекла в парнике – в пылающий костер, макушки кедров – в красно-медные купола соборов. Заглянуло оно и сюда, в колхозную контору. Вот в распахнутое окно хлынул багряный свет, облил аккуратно прибранную в тугую прическу на затылке голову Калинкиной, ударил в глаза Нестерову, высветил все его ранние морщинки на круглом лице, нажитые на фронте, коснулся темно-русых волос с легкой сединкой на висках, пронзил, не пощадив перед ней, перед Калинкиной, и того несовершенства, которое было у левого уха, – осколком снаряда верхняя его кромка была вырвана, и краснота, образовавшаяся на раковине, никак не проходила.
Солнце скользнуло по железу председательского сейфа, по глянцевым рамкам портретов и, стремглав прыгнув к потолку, к пузатой висячей лампе, тихо, дрожа лучиками, загасло.
Через полчаса на деревню пополз из кедровника прохладный сумрак. Улица ожила. Прошло стадо со звоном боталов, со щелканьем Пастухова бича, с топотом копыт, с мычанием. Потянуло запахом парного молока, травы, навоза.
Нестеров рассказал Калинкиной о Степане Кольцове, о знакомстве того с ее мужем, учителем Переваловым, о завещании Степана отыскать следы экспедиции Тульчевского и двинуть дело дальше. Родине, разоренной фашистами, позарез требуются и золото и ртуть. А вдруг вся история экспедиции не легенда, а факт?
Калинкина выслушала Нестерова, боясь пошевелиться. Так все было для нее неожиданно, интересно, ново, огромные глаза ее вспыхивали, как зарницы на вечерней зорьке, и Нестеров чувствовал, что Калинкину захватывают какие-то свои размышления.
– Евдокея! Дуня! Там из второй бригады бабы пришли, – заглянув в полураскрытую дверь председательского кабинета, сказала женщина в белом платке, которую Нестеров встретил возле крыльца.