Старые фотографии - стр. 55
– Матрос Крюков, где краски берешь?
– Виноват, товарищ командир! У боцмана! Малярные!
Гидулянов склонялся над квадратным куском картона.
– Ишь ты… Ловко! Я и не знал, что ты… ― Мял губы пальцами, будто пельмень лепил. – Хм! Чуешь цвет. Да и похоже это все, похоже, да… Да, Крюков, задал ты мне задачу!
Ты будто не понимаешь, о чем речь идет.
– Виноват, товарищ командир! Исправлюсь!
– Да ну тебя, – не по уставу махал рукою Гидулянов. ― Сиди… рисуй…
Отходил от картона. От матроса, на корточках скрючившегося перед малеваньем своим. С картонки брызгала живая северная весна: Крюков по памяти писал весенний Североморск, речку Ваенгу, весеннюю сумасшедшую, цветную, светлую тундру. Тундра по весне – чисто ковер. Вся цветами и ручьями выткана!
Боцман навытяжку – перед командиром.
– Матросу Крюкову краски давал?
– Так точно, товарищ командир!
Побледнел боцман.
– Слушай мою команду! Впредь малярные краски Крюкову – на рисунки – давать!
– Слушаюсь, товарищ командир!
Порозовел.
Гидулянов засмеялся.
– Знаешь, я сейчас у него в каюте был. Эх и молодец парень! Так малюет! Загляденье.
– Может, он талант, товарищ командир?
Гидулянов усмехнулся довольно.
– Не может, а так точно!
– Так точно, товарищ…
– Вот и я так думаю!
Матросы подтрунивали над Николаем: мол, сидит в каюте, запершись, в сплоченном коллективе перестал появляться, то ли книжки мусолит, то ли думку гоняет, то ли письмо девушке пишет сто двадцатое!
Из-под двери каюты пахло скипидаром.
Скоро команда узнала про Колино вечернее времяпрепровожденье.
И – зауважали все его. Тут уж не до смеха было.
Шутка ли, на корабле у них – свой, корабельный художник!
Кок за глаза стал его Рембрандтом называть.
А Крюков коку – гордо так: «Сам Рембрандт мне не брат».
Но все понимали, шутит.
Нарисовал портрет боцмана.
В благодарность за малярные краски, что в банках железных строгим строем стояли у его железной койки.
Нарисовал портрет корабельного доктора Брена – и долго, покорно доктор сидел на стуле, позировал, спина болела, ноги затекали, а Крюков плевал на время – он не видел, не слышал времени, ведь времени не было. А только – кисти, вязкость масла, острый, почти чесночный дух скипидара.
Нарисовал портрет командира – Гидулянов сам попросил. «Ты, Крюков, знаешь что? Меня – нарисуй!» А что, кивнул матрос, и вас – нарисую.
Слово сдержал.
В свободную минутку прибегал к нему в каюту командир, и Коля то усадит на стул его, то к столу поставит, то на койку заставит присесть и даже прилечь – а может, полулежа надо портрет-то, в свободной позе, в подушках? Перед глазами мелькала живопись великих, что он видел, наблюдал в Эрмитаже, в Русском музее, в Петергофе. «Александр Семеныч, вы вот так облокотитесь! И не застывайте вы напряженно, расслабьтесь!» Я только с бабой расслабляюсь, ворчал командир, но делал все, что художник прикажет.
Тут Николай – командиром был.
Поменялись роли.
Поза найдена. Рука свободно свисает со стола. Колени чуть подогнуты. Расстегнут бушлат. В другой руке – призменный бинокль, и командир только что отнял его от глаз: всматривался вдаль, но спокойны глаза, нет вражеского корабля на горизонте. Спокойны воды. Силен и уверен в себе мужчина. Его глаза просвечены холодным солнцем насквозь. Ушанка сдвинута на затылок.
– Коля, я упарюсь в ушанке!