Старые фотографии - стр. 48

Странный, зычный голос раздался – будто раскатывался над площадью, над великими просторами, под черным приморским небом.

– Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…

Софья вскочила с дивана. Простыня поползла за ней белой змеей. Подушки на паркет свалились.

Голая, стояла посреди комнаты.

– Молотов говорит, ― сказала занемелыми губами.

Початая бутылка бомбейского ликера отсвечивала голубым льдом.

Крюков тоже встал. За папиросой потянулся. Балкон открыт. Свежий воздух по комнате гуляет. Свежий ветер. Хрусталь в шкафу посверкивает хищно. Золотые Софьины часики лежат на туалетном столике. Обезьяна мирно спит в корабельной дощатой кроватке – Коля с «Точного» принес.

Часики тикают. Идет время. Идет.

Оба, голые, на сквозняке стояли, слушали.

– Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору!

Коля курил и сыпал пепел на паркет. Глядел, а глаза не видели. Наши доблестные армия и флот… и флот…

– И флот, ― повторил вслух.

«Беломорина» обожгла пальцы. Послюнил, смял искуренный бычок в кулаке.

– Софья. Что это?

Шагнула к нему, грудью прижалась к его груди. Закинула руки ему за шею.

– Это война.

Ночной бриз колыхал занавески.

Обезьянка кряхтела. Пищала тонко. Плакала во сне.

Коля в окопе.Декабрь 1941 г.

Таруса

Снег голубой, жесткий. Можно есть. Пить.

Лицо зарывать в шерсть серого, синего зимнего кота.

Надо смочь.

Страх!

Из всех чувств остался только страх.

Очень большой. Огромный.

Прячь в снег голову, как в кастрюлю.

Взрыв снаряда вместе со снегом вырывает из земли – землю.

Она летит в стороны, бьет чернотой в лицо, в каску.

Каска. Ощупай каску. Она еще на твоей голове, и твоя голова – живая.

Живая.

Жизни уже нет. Ее больше нет.

Что есть вместо жизни?

Страх.

Все врут, что на войне выживают.

На войне все умирают. Все.

Красная Армия пошла в контрнаступление.

Сорок девятая армия; генерал-лейтенант Захаркин. Ты еще помнишь фамилии генералов. Помнишь имена. Ты солдат. Ты обязан знать имена командиров.

Сейчас ты не знаешь и не помнишь ничего.

Есть у тебя жизнь?

Есть, еще кусочек остался, за пазухой.

Как хорошо, отлично, что перед атакой им дают спирт.

Сто грамм. Наливают в каску.

Стаканов тут нету, и закуски нету.

Нет тут ничего, что в мире было.

Спирт пахнет железом и твоей головой немытой.

Глотнешь – и поймешь: огонь снаружи, и огонь внутри.

И – завеселеет! Будто на танцульках.

И никакой атаки не будет. Никакой и никогда.

Не высовывай голову из окопа!

Это ему кричат?

Нет. Не ему. Гошке Фролову.

Гошка мировой парень. Он такой чистый. Все грязные, а он – чистый.

Телом. Душой. Чистый весь.

И девушки у Гошки до войны не было.

А у него – Софья. Во Владике.

Настоящая любовница. Прическа как у Дины Дурбин.

Вот и сейчас, скоро, в атаку; и спирт опять по каскам разольют.

Чистый спирт. Спиритус вини.

А на «Точном» они делали ликер из сгущенки, и водку туда лили.

Водка – это тоже спирт, только водой разбавлен. И вся разница.