Старые фотографии - стр. 3
Рита все знает. Молчит. Улыбается. Спит-то он с ней. С законной женой.
– Дорогие товарищи! ― возвысил голос Володя Корбаков и выше поднял рюмку, и чуть наклонил, и водка чуть вылилась на скатерть. ― Мы с вами живем в счастливой стране! Войну пережили. Переплыли! Из разрухи послевоенной – выкарабкались! Поднялись! Мы все смотрим навстречу будущему! Мы все молодые, ― он сглотнул, и нервно дернулся кадык под рыжей бородкой, ― ребята…
Коля нашел под столом, под скатертью, Нинину руку, крепко сжал.
– И мы – счастливы! Уходящий год у каждого был… по-своему трудный… и по-своему отличный… Но я хочу сейчас сказать! ― Еще выше взмыл голос, от басовых низов летя к звучному, густому баритону. ― Вот вся эта роскошь, ― он обвел рукой стол. ― Все наше счастье! Счастье всех нас! Нашей страны! Зависит! От здоровья! ― Паузу важную выждал. Выше рюмку вздел: над головой. ― Вождя!
Гробовая тишина. Слышно, как безумная сонная декабрьская муха жужжит в стеклянном рожке люстры.
– И я хочу провозгласить этот тост! За ― Вождя! Чтобы он – выздоровел! Он нужен нашей великой стране! Всем нам! Каждому из нас!
Все встали, держали бокалы и рюмки перед собой.
Минута молчания. Как на похоронах.
– У всех шампанское налито?! ― заполошно крикнул курчавый баранчик Марк Вороно.
Рука Корбакова, высоко, как факел, держащая рюмку, мелко тряслась.
– За здоровье Вождя!
– За здоровье Иосифа Виссарионовича, ― спокойно, по-царски произнесла Валя и приблизила свой бокал к рюмке Корбакова, но не достала ее – слишком высоко.
И все закричали, перебивая друг друга:
– За здоровье Сталина! Великого Сталина! Чтобы он был! Чтобы он… чтобы он!.. великого… сильного… ура… ура!
– Ура-а-а-а! ― раскатил над столом священнический бас профундо Корбаков, и рюмки и тарелки зазвенели.
И все стали ударять рюмкой о рюмку, бокалом о бокал, и смеяться в лицо друг другу, и улыбаться, и отпивать из бокалов – женщины нежно и помаленьку, изящно пригубливая, а мужчины широко и вольно, разудало в глотку жгучее питье опрокидывая; и хохотать, и целоваться – в воздух, понарошку, чмокая губами, сложенными как крылья бабочки, и по-настоящему – крепко и вкусно, и женщины пачкали яркой помадой щеки и усы и бритые подбородки мужчин и воротники мужских рубах. И все стали искать глазами часы, а женщины подносили к глазам запястья, на наручные часики глядели, на золотые усики драгоценных живых стрелочек, и ушки к циферблату прикладывали, ― стучит ли железное дареное сердечко?.. стучит!.. ― и ахали, и делали круглые глаза: стрелки бегут, скоро полночь!
– Ребята, двенадцать через пять минут, ― Николай выпустил Нинину руку, как задушенную птичку, под кистями скатерти, встал за столом, потянулся к непочатой бутылке шампанского – открыть. ― Времени в обрез. Ставьте все бокалы в центр стола! Я быстро разолью!
Открыл бутылку артистично, виртуозно. Нина любовалась. Чувствовался опыт пирушек, застолий. Крепкой ладонью придержал пробку, пока не выскочил наружу взрывной воздух. На ладони – шрам, и мышцы уже сводит контрактура. Рана. Ранили на войне. В бок и в руку. В руку – барахтался в ледяном Баренцевом море, когда их сторожевик торпедировали. А англичане тонущих подобрали. Не всех. В бок – под Москвой. Морячков молодых туда послали, в сухопутные войска. Отовсюду срывали: и с Черноморского, и с Тихоокеанского флота, и с Северного морского пути. Все силы стянули. Столицу не отдали.