Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют - стр. 23
– Здесь оставь меня, старшина. Дальше сам…со своими бойцами дойду…Рана неопасная, в руку меня скобленуло…
– Не скажи, командир, – покачал головой Григорич. – По состоянию твоему, равнёхонько в голову. Вот, что! Не геройствуй чжигит! Хоть день другой. Дай организму-то передышку…От кабалы – изнури и конь дохнет. Чай, не железный? Другой бы раз – радёшенек в тыловом лазарете забыться…
– Я не «другой»! Не тыловая крыса! Р-раз и навсегда уясни!
Видиш-шь это? – Магомед и в шутку, и в серьёз сдвинул молнии чёрных бровей, сверкнул глазами по кинжалу отца, что висел на поясе, под распахнутой шинелью. – Знай, горец его не для красоты носит, но для защиты чести и имени. Дошло? Отойди, старшина. Не то разом спихну с копыт. Сказал же…сам, без костылей дойду.
Бытов прикусил язык. Видел намертво сомкнутые капитановы пальцы на автомате, гневную морось нижней губы, чернильно – золотое дрожание яростных немигающих глаз. Отступил на два шага, отдал честь, будто сказал: «Как знаешь, капитан. Я предупредил. Смотри, не пожалей…»
Магомед ещё мгновение хмуро молчал, стоял, как вкопанный, повернув голову на ветер, раздувая по-волчьи ноздри, не смыкая медных век, вглядываясь во вражью сторону, которая подозрительно продолжала молчать, скрытая за смуглыми перьями сумерек и серым цинком, бродивших туманов. Затем без слов повернулся и, припадая на левую ногу, опираясь на приклад, упрямо побрёл вслед за солдатами, курившиеся паром спины которых, тянулись гуськом вдоль окопа.
– Ну – но… – едко усмехнулся Григорич, заправляя в рот горький от табачного дыма ус, царапая взглядом, то ковылявшего капитана, то чёрную наледь земли, впитавшую солдатскую кровь, у своих сапог. – У-у, чёрт нерусский! Тьфу ты, ну-ты, хрен с горы! Гордый не докричишься. Кремнистый не подступись. К нему с добром…С душой нараспашку, мать – перемать, а он всё. Как дичок, зубы скалит…Во всём подвох, червоточину видит. Думат, поди… – кто-то хочет уесть его? Особый он, что ли? Хм, так мы все теперь, извини – подвинься, советский народ. Одна большая семья, ебитная сила. По мне, что русак, что киргиз в нашем полке, пустьдагестанец! Те же две руки, две ноги…Та же голова на плечах…
– Всё так, Григорич, только кровь другая. Вот закавыка, как ни крути.
Старшина обернулся на голос. Перед ним стоял, нагнавший его Арсений Иванович. Мимо быстрым шагом прочавкала, звякая оружием, группа солдат. Следом мелькнули выбившиеся из сил санитары. Жека Степанчиков на ходу корябал ногтём, угнездившийся меж пушистых бровей, юношеский прыщ «хотюнчик»; отдувался от тяжести носилок с ранеными, вконец испарившись в беготне туда-сюда, в толстой, с чужого плеча, долгополой шинели. Трофейный шмайссер, что болото у телка, раскачивался на его красной шее.
Григорич раскрылился, как тетерев перед взлётом, хлопнул с досады руками по бёдрам, сорвался на мат:
– Твою Бога душу…Ну, что за порода такая! Гремучий, как этот ну как его? А-а, шайтан!
– Отставить! Хороший ты мужик, Пётр Григорич, но та ещё повидла… кто вырос в горах, на равнине – лягается. Слыхал такое?
– А мне-то, на кой хрящ, это знать?
– Отставить. Эх, ты…пустяковая душа. А ещё в эшелоне Интернационал вместе пели! О братстве всех народов тему вели с Мишкой Танкаевым…Ты коммунист или как? – комбат пытливо заглянул под каску Бытова.