Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют - стр. 15

Невидящими, словно присыпанными пеплом глазами, Семён Петрович в последний раз посмотрел на пленного немца…от железных, механизированных полчищ, которых ни ему, ни его бойцам, ни его любимой стране уже второй год не было житья.

Шютце, остро уловив взгляд большого начальника русских, судорожно дёрнул острым кадыком и запуганно, зачем-то без дела, согласно кивнул. И вдруг срываясь на крик, страстно и искренне, дрожа голосом начал отпираться, надеясь на доверчивость и сострадание важного офицера:

– Мой nein SS…Мой nein наци! Мой butte жить! Убивать nein! Butte schon!5

Березин молчал. Обер-лейтенант больше не интересовал его. Из немца была сделана выжимка, оставшееся – было неважным, ненужным.

Так мыслил комдив, намериваясь встать и отправиться в штаб полка. Доложить со своего сектора последние данные генерал-лейтенанту Попову, вытребовать от него в конце-концов срочной поддержки; в который раз пытаться выйти на связь с комбатом Вороновым, выяснить положение, ободрить – поддержать героев хоть словом; и, если повезёт, добраться до походного лежака, рухнуть, укрыться полушубком и урвать у суток хоть пару-тройку часов.

Да, так думал генерал, хмуро взирая на онемевшего, ожидавшего своей участи Шютце. И надо ж, ветры неведомые! Нечто умоляюще – детское вдруг мелькнуло в лице фрица, что-то неуловимо – знакомое, как показалось Семёну Петровичу, повторявшее одно из выражений, его собственного сына Максима, когда тот, в болезной хвори, страдая от сыпкого жара, тянулся к нему, уповая на его волшебную силу, отцовское всемогущество и милосердие, находясь во всецелой зависимости от его благой родительской воли. И это невероятное совпадение бритвенно остро резануло, зачерствевшую за годы войны, душу Березина. Его единственный сын Максим, того же года, что и пленный Генрих Шютце, сейчас тоже воевал, защищал, умирающий от голода и бомбардировок блокадный Ленинград. Мог попасть в окружение – плен и, кто знает, быть может, тоже теперь был в застенке врага.

Накинув на плечи, проворно поданный старшиной Егоровым полушубок, он задержался у порога; чиркнул спичкой, прикурил новую папиросу. На душе было разное…Обречённо смотревший на него пленник, был чьим-то сыном. У него была мать, наверное, и отец. Родные день за днём, год за годом, ждали его в далёкой Германии, страдали за него, с напряжением слушали по радио бравые сводки с Восточного фронта и с тайным ужасом думали: что однажды в их доме…вдруг траурно плеснёт дверной колоколец…И бесстрастный фельдфебель из военной комендатуры, отдавая честь поспешно вручит серый, безликий конверт с уведомлением о геройской смерти их дорогого – любимого мальчика, единственного сына, обер-лейтенанта Вермахта – Генриха Шютце.

* * *

…В эту минуту, судьба молодого немца, сидевшего перед комдивом здесь, в пристройке коровника, под Воронежем, и судьба его сына Максима, воюющего среди заледенелых развалин голодного Ленинграда, вдруг оказались странно связанными. Нет, не как судьбы убивавших друг друга непримиримых врагов, а иной связью, проникавшей через его, Березина, тайно страдающее сердце. Как Бог свят! Ему виделось: жизнь одного непостижимым образом хранила жизнь другого, но смерть любого из них – неизбежно влекла за собой гибель второго. Эта магическая связь, негаданно нагрянув, обнаружив себя, держалась стойко, не исчезала. И боевой генерал Березин, герой Советского союза, смолоду убеждённый атеист, член партии – коммунист, вдруг ощутил неземную силу, снизошедшего на него озарения. Хороня эмоции под личиной невозмутимой суровости, он с суеверным родительским беспокойством, не давал ей оборваться.