Сталинград.Том шестой. Этот день победы - стр. 35
Мне не раз приходилось видеть трофейные фотоснимки и киносъёмки – страшные свидетельства бесчинств, массовых убийств, глумливых надругательств и жестоких насилий – осознанно и последовательно творимых гитлеровскими оккупантами. Они потрясают сознание нормального человека своим чудовищным злом, уродством нацистской морали, которая возведена ими на недосягаемый пьедестал, на заоблачную горнюю высоту. И всякий раз мы убеждались: именно эстетика Смерти питает их отравленное сознание, через которое – извращённый нацистской идеологией разум и дух обретают ни с чем несравнимое наслаждение. Природа, медленно тратившая энергию жизни на создание дерева, человека или дома, испускала её мгновенно при попадании снаряда. Высвобождала энергию смерти. Создавала жуткую красоту разрушения – Зла.
В память врезалась одна страшная киноплёнка…Каратели из зондеркоманды СС, расстрелявшие из автоматов мужчин посёлка, насиловали молодых женщин прямо на глазах их испуганных детей… Вытолкали прикладами из разграбленного дома ещё одну молодуху – солдатку. Она была беременна, на последних сроках, с большим животом; упала на колени перед эсэсовцами, слёзно умоляла её не трогать, показывала – укрывала руками тяжёлый округлый живот. Но те лишь глумливо смеялись, срывали с неё одежду, горячо спорили между собой: «какого пола ребёнок», делали ставки…Потом один оберштумфюрер со смехом приказал своим солдатам держать её за руки за ноги, а сам, как мясник, вспорол штык ножом несчастной живот, отсёк пуповину и вырвал из её распоротого чрева за ножки ещё народившееся дитя…Остриём ножа указал на пол, корчившегося младенца, с сочувствием подмигнул проигравшим и подбросил ребёнка палачам на штыки на глазах ещё живой, обезумевшей матери…
И весь этот ужас снимал старший офицер, чья твёрдая рука ни разу не дрогнула, а ледяной глаз подтаял слезой. Палач хладнокровно снимал страдания мира, спокойно стрекотал камерой без малейшего сочувствия, желая лишь одного: чтобы эти страдания-смерти были сняты, как можно натуралистичнее, сочно и ярко. Провоцировал своих подручных палачей, чтобы образ боли и ужаса, запечатлённый в любительской съёмке, вызывал неподдельное содрогание и аплодисменты германского зрителя. Сам же он оставался бесстрастен и холоден, как оловянный слиток. Вёл мерцающий радужный зрак вдоль жуткой парной раны на животе убитой, стараясь не упустить шокирующих подробностей, смачно снять гранатово-чёрный наплыв крови и перламутровую слизь. Брал крупным планом пузырь розового глаза, выбитого из черепа пулей.
И на весь этот «Новый порядок» с кирпичной стены комендатуры взирал большой портрет Гитлера, обрамлённый кровавыми полотнищами со зловещими чёрными пауками свастик. Одержимый взгляд стальных глаз виделся раскалёнными добела кругами, впившимися в распаренные красные лица своих солдат. Сакрально сцепленные ниже пояса пальцы рук казались чёрными когтями. Чуть приоткрытый, перекошенный рот давал иллюзию слабой улыбки под чётко выбритой по моде «стопкой» усов. Взор фюрера и вправду гипнотизировал, вербовал. Портрет молчал, но было полное магическое ощущение жизни, плотных колец спрессованной тёмной энергии в этом фотографическом изображении, в этом дьяволе во плоти, в коричневом без затей, строгом военном мундире. В зрачках мерцали ртутные отблески далёких бомбовых взрывов, а слух – ей-ей – ловил знакомые бесноватые ноты, которыми были нашпигованы его длинные истеричные тирады, как перцем, солью и чесноком дешёвая колбаса: