Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина - стр. 42
«Может и правда…это всё моя дурацкая подозрительность? – он коротко усмехнулся своей мысли, чувствуя, как капля пота, словно подтаявшая льдинка, скользнула по его рёбрам. – А если это «прослушка»…и они там, в фургоне, слышат каждый мой вдох?…» В белом махровом халате, он поставил кожаный тапок на порожек балкона, продолжал следить за микроавтобусом, словно искал в нём знакомого. Точно невидимая натянутая струна соединяла его с этой машиной. Тончайший луч, будто из лазерного прицела, тянулся от «БМВ» к нему. Тошнота, против воли, судорогой сводила желудок. Танкаев машинально посмотрел себе на грудь, ожидая увидеть малое красное пятнышко. Нет ничего. Он выбил из пачки сигарету, шагнул в сторону, освобождая дорогу мнимому лучу. «С этими догадками умом тронешься. Надо будет через своих спецов проверить эти машины…Пробить хозяев если что…принять меры. Он зафиксировал в памяти номер подозрительного автобуса, как прежде – номер чёрного «мерседеса». Смятение и тревога продолжались пару минут, пока он курил по-фронтовому в кулак, стоя у окна. Затем бросил плед, подушку на диван, лёг и снова забылся, предаваясь своим вопросам.
…он лежал без мыслей, без чувств, на спине, закатив под медными веками остановившиеся глаза, закинув руки за голову.
Сначала под веками сохранялась безжизненная млечная пустота, и его, будто не было на земле. Потом её материнские прикосновения начали вызывать в нём жемчужные мерцания, разноцветными точками наполнявшие пустые глазницы. И это была жизнь. Он, как это с ним происходило не раз, шаг за шагом начинал появляться-возвращаться, но не на землю, а в иное, создаваемое его памятью пространство. В этом туманном пространстве возникала, скрывалась, и вновь сверкала сквозь ресничную листву прозрачная бегущая вода с плескающейся в ней на солнце радужной форелью…
Виноградные лозы, взбегавшие вверх по шестам, создавшие резное плетение, сквозь которое осколком лазурита синело дагестанское небо. Под виноградным навесом стоял длинный, сработанный отцом, чинаровый стол с бирюзовым сугробом, из которого виднелось гончарно-красное горлышко полузасыпанного кувшина. Деревянные лавки были в снегу, и там, где собиралась на трапезы большая дружная семья, лилось вино, надламывался мамин хинкал, капал с сочным кусков баранины расплавленный сладкий жир, теперь было пусто, лежало холодное солнце цвета льда и не было слышно родных голосов…Из сокровенных глубин памяти возникло новое мгновенное видение. Гибкие, быстрые девушки в долгополых аварских платьях танцуют на изумрудной траве, волнуются их парчовые платки и чёрные длинные косы. Ослепительная, солнечная, в алмазных снегах вершина, и он, мальчик в каракулевой шапочке, стоит у родной сакли среди горячего света, влажного сверкания, смотрит на каменную твердыню, над которой ветер сносит в бездну, вернувшуюся к своим птенцам орлицу.
Щемящие сердце воспоминания зажигали в нём эти видения, и он сладко дремал, бесконечно благодарный этим волшебным минутам, в полной их власти, утратив волю и имя, как вдруг…Будто зло брошенный камень в стекло!
Перед мысленным взором чёрным вихрем прокатилось пламя и, как взрыв, разлетелось клочьями жидкого огня. Каштановые волосы телеведущей Сорокиной рассыпались поверх алой, как кровь, повязки, а её миндалевидные глаза на скованном напряжением лице – как рюмки с коньяком, были полны нервной возбуждённой радости. Она буквально затекала, сочилась ядом, как девка под мужиком, в адрес военных России. Рука с протянутым микрофоном указывала на экран, на котором пуржили кадры фронтовой хроники 1995 года – первой чеченской кампании под броским названием «Жестокие звёздные войны».