Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы - стр. 22
* * *
В роте Танкаева, стрелков перед боем маяла – колотила таже знобливая лихорадка. Вновь укомплектованный полк был полон ещё необстрелянными новобранцами, и это портило дело; опасно возбуждало, вгоняло в ступор. Дёргало и без того перетянутые, взвинченные нервы бойцов. Тут и там, несмотря на дозор взводных и политруков, змеились, поднимали голову вредные голоса:
– Э-эх, кореши, вот и втюхались мы – по самое не хочу…– цвиркая ниткой слюны через щербину в зубах, с нескрываемой злобой протянул ушлый новобранец Косых. И, воровато зыркая по сторонам быстрыми хваткими глазами, вновь коротко цвиркнул слюной. – Твою мать…тут-то и захолерит в этом дерьме нас фриц.
– Да уж, влипли. Слякоть, холод и тьма… – с готовностью согласился кто-то рядом из молодых призывников и угнетённо добавил: – Не уж то и правда…в этом бучиле нас немец положит? – и через паузу дрогло и жалобно. – А меня сестрёнки младшие дома ждут. Мамке обещался вернуться. Сгинут они без меня. Батю…ещё в сорок первом…под Тулой убили. Похоронка пришла. Мамка от горя едвась не обезножила.
Это с взволнованным придыханием обранил в набрякшей тишине негромким голосом рядовой Сметанин, по прозвищу Сметана; бледный, с припухлыми, будто покусанным пчёлами, лицом, на котором от тревог, усталости, сомнений и страха, залегли нездоровые тени и преждевременные морщины. Среди этих наметившихся складок, пороховых конопатин и растёртых рукавом мазков сажи, мерцали смиренные светлые глаза, которыми он беспокойно и сострадательно обвёл боевых товарищей, с коими по воле злого рока его свела война. Будто жалел их за угрюмое ожесточение и кремнистое очерствение душ, за единственную, оставленную им свободу – проливать свою и чужую кровь, убивать и умирать.
– Не ной, Сметанин. Не к тебе одному пришла в дом беда! А ещё комсомолец…слюнтяй! – раздался справа, из темноты крепкий голос командира отделения – ефрейтора Петренко. – Ты, паря, часом не из поповичей будешь? Гляди! Присмотреться к тебе след…Фашистов бить надо! Кто твои кишки на кулак готов намотать. Родину, товарища Сталина защищать надо, понял, Сметанин? Покуда их всех гадов не выбьешь до последнего, спать не моги, жрать не моги, понял боец?!А то, я гляжу…ты всё ещё мамкины пирожки не высрешь. Знай, я в бою с тебя глаз не спущу. Ишь ты, всё о светлой могилке…с венком да оградкой мечтает. Её, боец, ещё заслужить надо!
– А ты нет, Петренко? Ты не мечтаешь? Что ж тут плохого? – с оглядчивой неуверенностью и обидой возмутился Сметанин. Глаза его с суеверным беспокойством блеснули, по первости в сторону тонущего в багровых разрывах города, затем по верхам деревьев, над которыми замыкалась стылая темь. Речной ветряк, торопил, кусал низкие тучи и, раздирая их, оголял угольки далёких и равнодушных звёзд.
Бойцы малость помолчали. Хлябистую мокреть тишины вновь нарушил по-бабьи стенающий голос Сметанина:
– Да нельзя мне в бой, рябцы, никак нельзя…родные…
– Ну, ни хрена ты даёшь, Сметана. Ты чо, козырной средь нас? Или очко жим-жим?
– Злорадно усмехнулся Косых и глумливо перемигнулся с другими.
Его приблатнённых гримас угрюмые бойцы не разделяли, но!..Тон и слова Сметанина, болезненно задели скучковавшихся – плечо к плечу, таких же молодых, как и он сам, солдат. Неприглядность этого жалобного нытья, в данном раскладе, была подобна плаксивому звуку смычка, ненароком прозвучавшего среди грохота-скрежета-визга, как если бы кто-нибудь в кузнечном цеху или у прокатного стана вдруг да коснулся нежных скрипичных струн. Этот нелепый, но искренний, чистый звук, жалобный взгляд, возможно, сочувственно понятый и разделённый на гражданке, нынче обжёг и резанул души. Он нарушал грубую простоту их солдатского единства, их сурового бойцовского духа, коим они – сами угнетённые жуткой неотвратимостью грядущего, – жаждали укрепить себя перед боем.