Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех - стр. 8

Синеватая бледность схватила медные скулы Магомеда, он плотно сжал твёрдые губы.

– Опят нэ так меня понял, Арсэний. Совсэм не так! – хмурясь, он сводил чёрные стрелы бровей, раздувал ноздри, водил по сторонам горячим, сверкающим взглядом.

– Слушай! Ты мне зубы не заговаривай, кунак. Тут с кровью дело, изменой прёт! Ни какой-нибудь…Государственной, чуешь?! И помни, голова на плечах не маловажный фактор.

– Да, что я…баран? Нэ понимаю?! Э-э, ты же знаеш-ш, Иваныч, русские для меня, как братья. Кровью спаяны. Собой меня закрывали…Чэстью Урады клянусь, никого на «своих» и «чужих» не делю. И землякам своим нэ позволяю.

– Вот и «не дели», и «не позволяй». Это правильно, дорогой. В правде и в единстве – наша сила! А насчёт твоих угрызений и дум… – Он крепко взял Магомеда за плечи и посмотрел в глаза. – Уверен, жизнь всё расставит по своим местам. – Перво-наперво: Кавказ – Сталинград ещё отстоять надо! Тогда и на твой вопрос ответ будет. Фашист всех истребит, если отступим. Сам знаешь, мы все для него – тараканы и вши. Неполноценные, второсортные расы, недочеловеки…Что-то вроде поганых двуногих собак. И я. И ты…И русский, и дагестанец, и украинец, и армянин, и грузин…все!

– Дэлль мостугай! Не навиж-жу! – комбат Танкаев взялся руками за кинжал, с презрением вгляделся в клубящуюся тьму, которую озаряли дроглые, зловещие всполохи. Опаляемый гневом прохрипел: – Рэзат и убиват буду их, покуда в жилах стучит кровь!

Докурив папиросы, они неторопливо пошли вдоль темнеющих вагонов, вдыхая провонявший солидолом, паровозной гарью и машинным маслом прохладный воздух. Навстречу им, попался усиленный наряд автоматчиков во главе с капитаном Колющенко.

– Всё посты обходишь, Сергей Михалыч? – Воронов вместе с Танкаевым ответно отдали честь, поравнявшемуся патрулю.

– Точно так, товарищ майор. Бережёного Бог бережёт.

– Долго ещё там будут копаться сапёры? – поинтересовался у Колющенко Магомед Танкаевич.

– Сапёр ошибается только раз, товарищ Танкаев, – усмехнулся капитан. – Да, как будто, всё. Проверили, мин нет. Скоро тронемся. Честь имею.

Патруль ходко захрустел гравием дальше, но Арсений оставался на месте. Через пару секунд молчания, он с тихой настойчивостью продолжил:

– Если так клочиться будешь по каждому поводу, никаких нервов не хватит. На желчь изойдёшь. Всем недоволен, всех ругать будешь: И власть, и войну, участь свою, госпиталь и больничный стол, полевую кухню и поваров, врагов и своих, себя и меня, Миха, – все, что попадётся на глаза и острый язык твой! Дай укорот своим чувствам. Война, она ни мать, ни тётка родная… Она, безносая…жестокая беспощадная сука – с железными зубьями и кованым языком. Она, паскуда, пожирает всех без разбору…Но вот, ведь, какая задора! Она ещё…и проверяет всех без разбору на вшивость.

Магомед слушал его с затаённым волнением. К концу он уже отчётливо понимал, что бессилен противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными, простыми, но откровенно правдивыми доводами припёр его Арсений к стене, и оттого, что зашевелилась наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, кавказской чести и гордости, Танкаев растерялся, озлился.

– Выходыт…ты тоже, как Хавив…Кавказ предателем, видыш-ш?

– Во-первых не Кавказ…и, ты, это знаешь. А во-вторых, – убеждённо подчеркнул Воронов. – Дело тут, конечно, не в полковнике, а в правде. И среди нашего брата дерьма хватает. А советскому народу, правда, во-о! – как нужна, а её драгоценную с царских времён всё хоронят да закапывают. Врут, что она давно уж покойница. Ан, нет, Миша! Правду не задушишь, не убьёшь. Она бессмертна. И таким огненным, очистительным зарядом, нас, сынов Революции, сама жизнь начинила, а фрицы с Гитлером только фитиль подожгли. Правда, она ведь, всех и вся на чистую воду выведет. Вот как дело-то обстоит, брат. Согласен?