Среди погибших не значатся - стр. 20
– Опять вы за свое, Крауз! Сколько раз я вам говорил: не сметь!
– Яво-оль! – недовольно бурчит Крауз.
…Спать в эту ночь все ложатся мрачными, неразговорчивыми. Молчит и Огинский, но, успокоившись немного, спрашивает Бурсова:
– Осуждаете меня?
– Смертельного врага вы теперь себе нажили, Евгений Александрович, – не отвечая на его вопрос, с тяжелым вздохом произносит Бурсов.
– Но не мог же я ему позволить…
– Не могли, – спокойно соглашается с ним Бурсов. – Я и не обвиняю вас. Я тоже не смог бы. А говорю вам об этом к тому, чтобы вы были настороже. Какую-нибудь гадость он вам непременно подстроит, поверьте моему слову.
Засыпают они поздно, хотя и не разговаривают больше. Но спят недолго. Просыпаются от выстрелов. Они слышатся где-то в стороне станции. Бурсов пытается выйти из барака, но Нефедов останавливает его:
– Там, на вышках, все пулеметы наведены на наш барак, товарищ подполковник. Эсэсовцы никому не разрешат выйти отсюда. А стрельба ночью уже не в первый раз. Думаю, что это партизаны напали на станцию.
– Поблизости, значит, есть партизаны?
– Да, в лесу за станцией.
– А от нас до станции сколько?
– Не менее шести километров.
Стрельба длится около получаса. Все это время территорию лагеря полосуют прожектора. Потом все стихает. А еще через четверть часа раздается страшный взрыв, от которого даже здесь, в лагере, вздрагивает земля и дребезжат стекла в окнах. Сразу становится светло.
– Похоже, что партизаны эшелон с бензином взорвали! – возбужденно шепчет Нефедов.
Стрельба возобновляется с еще большим ожесточением. А за дверями барака слышатся резкие слова команды на немецком языке.
– Наверно, капитан Фогт решил вести своих эсэсовцев на подмогу станционному гарнизону, – решает Нефедов. – Вот подходящее время для побега, если бы только были мы к этому готовы.
И снова два сильных взрыва, следующие почти сразу же один за другим.
– Ну да, конечно, это взрываются цистерны с бензином! – уже не сомневается более Нефедов.
В окнах, обращенных в сторону станции, полыхает такое зарево, что внутри барака можно разглядеть уже не только фигуры сидящих на нарах военнопленных, но и встревоженное выражение их лиц.
– А знаете, в честь чего этот партизанский салют? – спрашивает вдруг молчавший все это время Горностаев.
Все сразу же поворачиваются к нему, торопят:
– Да не тяните вы, ради бога!
– Советские войска приостановили наступление немцев на Курской дуге. Мало того, сами перешли в контрнаступление! Вчера был взят Орел. Сегодня Белгород.
Никто не спрашивает Горностаева, откуда ему это известно. Конечно же это сообщило английское радио, передачи которого он слушает по распоряжению капитана Фогта.
– А почему вы не рассказали нам этого раньше?
– Страшно было…
– За кого? За Гитлера?
– За себя? За всех нас!… Теперь уже все… Хребет Гитлеру окончательно сломлен. И без нас… Страшно ведь подумать, если спросят, а где же мы были? И не это, может быть, а что не предпринимаем ничего…
– Ну, это смотря кто, – протестует Нефедов. – Не надо так за всех…
– Да я и не за всех. В основном – за себя. Вы-то замышляете, наверно, что-то, шепчетесь тут о чем-то. А меня сторонитесь… Я сам, конечно, виноват. Сам поставил себя в такое положение. А теперь уже поздно…
– Что – поздно? – не понимает его Бурсов.
– Теперь, когда ясен исход войны, по-разному ведь можно это истолковать… Так что вы уж без меня…