Сражение за Варшавское шоссе. Битва за Москву - стр. 14
По своему следу, который мог определить в зарослях черничника и моха только он сам, сержант Никаноров пробрался к шалашу. Затаился. Тихо. Как тихо было кругом! Шум в ушах прекратился, и он явственно слышал ту лесную тишину, о которой в последние месяцы только вспоминал, думая о своей родной деревне, о семье и обо всём довоенном. Стволом автомата он отвёл мокрые ветки. В шалаше было пусто. Ушли! Ушли без него! Вот сволочи!
Он раздвинул ветки пошире. Ничего, кроме обрывка грязного бинта на примятой белёсой подстилке он не увидел. Ушли… Бросили его и ушли… Куда? Где их теперь искать?
Он обошёл шалаш вокруг, пытаясь найти хоть какие-то следы и понять направление их движения. Но ничего не нашёл. Хотя кругом было всё истоптано. И возле лаза в шалаш валялся промокший от дождя окурок сигареты. Откуда здесь окурок? Какие сигареты. Сержант Никаноров поднял окурок. Немецкая! Сигарета была немецкая. Такие он видел. У разведчиков выменивали на тушёнку.
Сержант Никаноров сделал ещё один круг, на этот раз обходя шалаш пошире и осматривая каждый кустик, каждый перевёрнутый листок и опрокинутый мухомор. То, что он увидел в следующее мгновение, заставило его вздрогнуть и присесть в черничник.
Возле берёзы валялась винтовка. Это была винтовка братьев Кудряшовых. Перебитый приклад. Затвора не было. В примятом черничнике три обоймы и несколько патронов россыпью. Если бы они бросили винтовку сами, зачем её было разбивать о берёзку? Вон она, свежая метина на берёзовой коре. Ударили с силой, так что отлетела торцевая металлическая накладка приклада.
Теперь сержант Никаноров понял, что его бойцов угнали немцы. Вот откуда слышался тот странный звук, когда он сидел в овраге.
На мгновение он оцепенел. Он пытался оценить положение, в котором оказался, и свои действия, но не мог. Мысли рвались. В голове снова появился шум. Он накатывал волнами, как дождь в поле во время ветра. Но теперь в лесу было тихо.
Спустя двое суток, ночью, он вышел на пост одного из батальонов 53-й стрелковой дивизии. В окопе боевого охранения сидели четверо. Они накормили его холодной кашей, налили в кружку самогонки. Он выпил и заплакал. Каша не лезла в горло, падала на колени и на полы шинели. Он подбирал её и дрожащими пальцами запихивал в рот. О ком плакал он тогда, в окопе боевого охранения под Кузьминичами? О себе ли, что вышел всё же к своим, несмотря ни на что? О своих ли товарищах, о братьях Кудряшовых и танкисте, судьба которых теперь терялась в гигантской буре бушевавшей вокруг войны? О тех ли, кого оставил на Стряне?
Сержант, сидевший у пулемёта, посмотрел на его внезапные слёзы и покачал головой:
– Натерпелся… Ладно, поспи, браток. Больше тебе наливать нельзя. Скоро сменимся, тогда отведём в штаб. Там и горяченького поешь.
Там, в окопе боевого охранения, оказавшись среди чужих людей, сержанту Никанорову первый и единственный раз за всю его долгую жизнь хотелось рассказать, что произошло с ним и его товарищами в лесу после прорыва. Ни несколько часов спустя, когда в штабной землянке его будет опрашивать пожилой командир с нашивками батальонного комиссара, ни потом, когда только во сне, и всё реже и реже, война будет возвращаться к нему, он так и не расскажет никому о том, что после прорыва выходил не один.