Спаси нас, Мария Монтанелли - стр. 6

Между родителями, очевидно, налажен тесный контакт посредством сарафанного радио, потому что большинство учащихся школы одного поля ягоды. В основном это дети из артистических семей: художников, скульпторов и всяких театральных деятелей, этакие умники, у которых всегда наготове свое собственное мнение, которые фальшиво-капризным голосочком разглагольствуют на интересные лишь им темы, полностью, вплоть до мельчайших жестов, копируя своих предков.

Я как-то был в гостях у такой вот актерской семейки. Этот визит многое мне объяснил. Тому, у кого отец даже дома целыми днями выступает как на сцене, требуются изрядные усилия, чтобы не свихнуться. Ни единого предложения папаша не мог произнести по-человечески, а я не знал, куда деваться от неловкости. Убежденный в своей неповторимости, с сигаретой во рту, он горланил французские шансоны, одновременно взбивая в миске яйца для омлета. Наверное, воображал себя Ивом Монтаном. Не знаю почему, но все эти артисты похожи не на нормальных людей, а исключительно друг на друга. Они никогда не выходят из роли. Даже лежа в могиле, они, скорее всего, продолжают менять маски. После часового пребывания в том доме у меня заныли челюсти и брови. Невозможно было удержаться, чтобы не подыгрывать тому типу. Зато я стал с пониманием относиться к своим одноклассникам, которые живут в атмосфере раскатистых натужно-театральных фраз, второсортной мимики и вечно поднятого занавеса.

Впрочем, это касается всех, у кого богемные родители. Невыносимо ведь, когда тебе проедают плешь, убеждая, что ты непременно обязан стать суперкреативной личностью. Мне вспоминается один мальчик из начальной школы Монтанелли по имени то ли Юрген, то ли Патрик… да, Патрик! В голове не укладывается, как можно наградить ребенка подобным именем – афганской борзой и то не дашь такую кличку. Впрочем, тот Патрик явно страдал манией величия. У него было до того надменное и хмурое лицо, что ближе чем на сорок метров подходить к нему не хотелось. Однажды учитель музыки Кромхаут, посещавший нас раз в неделю, чтобы в очередной раз помучить класс набившими оскомину канонами (одно слово «канон» уже вызывало рвотный рефлекс), так вот, этот Кромхаут как-то раз весьма деликатно поинтересовался, не желает ли кто-нибудь из нас сыграть на пианино.

Девяносто девять процентов нашей гоп-компании, включая меня самого, брали уроки фортепиано, скрипки, флейты или еще чего-нибудь похуже, что считалось неотъемлемым атрибутом хорошего воспитания в семьях добропорядочных родителей из престижных районов. Но сейчас речь не о том. Речь о Патрике, который со вздохом поднялся со стула, будто делал всем великое одолжение, и, устремив томный взгляд к воображаемому горизонту, сел за инструмент. В классе было слышно, как летит муха.

– Эту пьесу я сочинил после ссоры с мамой, – сказал Патрик, опустив голову, чтобы сосредоточиться и приступить к исполнению.

Самой пьесы я уже не помню, но помню, что подразумеваемая эмоция была сполна отражена в его произведении. Ничего удивительного. Начальная школа кишмя кишела патриками, которые в свои десять лет с кисточкой в руках отступали на несколько шагов от мольберта и, многозначительно прищурившись, бубнили себе под нос: «Распределение цветовых плоскостей удалось еще не в полной мере…» – или прочую заумную чепуху.