Совдетство. Книга о светлом прошлом - стр. 25

Глазея в окно, я по привычке улавливаю разговор взрослых – Лиды с бабушкой Маней. Подслушивать, конечно, нехорошо, но пропускать мимо ушей общение взрослых тоже не стоит: очень познавательно! После того как они подробно перечислили друг другу все, что наготовили и сложили в сумки, речь зашла про то, из-за чего лучится сегодня от радости Жоржик. Ах, вот оно в чем дело! Ура! Наконец-то! Давно бы так! Ну теперь-то мы снова сплаваем на другой берег Волги, где в Нерлинском заливе, говорят, берут лещи размером с таз для варенья. А то ведь в прошлом году… Пушечный окрик из капитанской рубки теплохода до сих пор гремит у меня в ушах!

К тихим беседам старшего поколения прислушиваться очень полезно, можно узнать немало интересного, даже ошеломительного. В низкорослом детстве, если я себя плохо вел, меня ставили в угол или же отправляли в ссылку под праздничный стол, где мне даже нравилось, ведь взрослые, раскаявшись в своей жестокости, незаметно просовывали мне под скатертью то конфетку, то кусок кекса, то эклер. Я с удовольствием уплетал все это, слушая голоса, доносившиеся сверху, и разглядывал ноги родственников и гостей, а вели себя они под столом по-разному, порой очень даже странно.

Башашкин постоянно постукивал остроносыми полуботинками о паркет, словно отбивал барабанный ритм. Тетя Валя, пользуясь тем, что никто не видит, скидывала туфли и шевелила пальцами ног, точно играла на невидимом детском пианино. Лида как-то боязливо прятала скрещенные ноги под стул и нервно почесывала колени. Жоржик, если везло в карты, исполнял под столом что-то вроде «ковырялочки» из русского народного танца, который мы разучивали в детском саду. А соседка Былова, зайдя на огонек, норовила под столом наступить каблучком на ботинок Тимофеича, против чего он явно не возражал. Абсолютно неподвижны были только ноги дяди Коли, двоюродного брата Лиды, но это из-за того, что он с детства ходил на протезах – попал под трамвай. В общем, под скатертью кипит тайная жизнь и есть на что посмотреть.

Как-то, отбывая наказание под столом, я услышал разговор Батуриных и Марфуши, бабушкиной крестницы, которую раньше никогда не видел. Она приехала в Москву после долгой разлуки из Алма-Аты, куда ее забросила эвакуация, там она устроилась на работу, вышла замуж за местного казака и осела. Так вот, тетя Валя, когда остальные, выпив-закусив, пошли гулять по Овчинниковской набережной, рассказывала Марфуше о том, что случилось в нашем роду, пока они не виделись и даже не переписывались.

– Ой, Валюш, а я тебя совсем девочкой помню! – как заведенная, повторяла крестница.

– Да и ты еще в девушках бегала, – соглашалась моя тетка. – Ой, а что тут в войну-то было!

Многое я знал из рассказов и обмолвок взрослых, например, про огромную бомбу, упавшую на Пятницкой улице, уничтожившую несколько домов и выбившую стекла в округе до самого Балчуга. Осколки потом неделю выметали. Еще часто вспоминали, как рассеянная Лида обронила карточки на хлеб. Хорошо, соседка нашла на лестничной площадке и принесла плачущей Марье Гурьевне. Впрочем, у маман была своя версия, она все валила на старшую сестру, мол, Валька затеяла игру в салки по пути в раздаточный пункт.

Я снова услышал рассказ про то, как отца хотели забрать на войну – вышел приказ Верховного о призыве пацанов 1927 года рождения. Тимофеич перед отправкой примчался с Маросейки через Москворецкий мост на Пятницкую улицу, чтобы похвастаться перед Лидой новеньким обмундированием: они еще подростками познакомились на танцах. Но потом начальство передумало, и новобранца, как будущего электрика, отобрав форму, отпустили, чтобы продолжал учебу. Бабушка Аня от радости рыдала три дня. Но сверстницы над отцом подшучивали, мол, без тебя Гитлера теперь поймают и повесят, а сестры Бурминовы, картинно надув губы, уверяли, что в короткой ремесленной шинельке Мишка им совсем даже не нравится. Вот какими язвами были! Он страшно переживал, злился, даже порывался сбежать на фронт, чтобы всем доказать… А домой из его одногодков целыми-невредимыми вернулись, дай бог, половина.