Сороковник. Книга 3 - стр. 57
И всё же… Честь и хвала моим мужчинам. С гордостью повторю: моим мужчинам. Не у каждой женщины наберутся такие защитники. Но только не следует мне сидеть, сложа лапки, в ожидании принцев на белых конях, это может оказаться непозволительной роскошью. Судьба, говорят, помогает тому, кто сам что-то делает.
В который раз пытаюсь оглядеться, но при скудном освещении почти ничего не вижу. А стоит заглядеться на мизерное оконце в скупых отблесках невидимого костра, ещё хуже: отведёшь глаза – и на чёрном фоне пляшет светлый прямоугольник, и нужно снова привыкать к темноте. Да уж, вот чем следует запастись, так это терпением.
Снаружи тихо. Прислушавшись, различаю знакомый звук – потрескиванье поленьев; значит, действительно костёр разведён. Должно быть, дрова хорошие, сухие, дым уходит сразу вверх, потому что до меня не доносится. И здесь, внутри, тоже тихо, и, слава богу, а то я бы с ума сошла, услышав по углам мышиное или, не ровен час, крысиное шебуршанье; только цепь звякает, когда я спускаю ноги с топчана. Осторожно иду вдоль шершавой стены. Руки нащупывают кладку, крошащие от сырости швы между крупными обтёсанными камнями.
Поднеся ладонь ближе к глазам, вижу влажные меловые следы. Известняк, скорее всего. Стена светлая, характерного оттенка, с желтизной – это я уже могу различить, поскольку свыкаюсь с темнотой, и запах от стен идёт своеобразный – мокрого щебня. В нашей местности известняка навалом: крутые берега Дона щедро усеяны проступающими из осыпей глыбами. Хорошо, что здесь именно этот камень, он пористый, впитывает лишнюю влагу, а окажись вместо него гранит или другая плотная порода – я бы давно оскальзывалась бы на плесени…
Угол. Поворот. Прутья решётки. Ага, это дверь. Через полметра ещё угол. Широко расставляю руки, касаюсь кончиками пальцев одной стены, и чуть сдвинувшись – другой. Ежели при моих ста шестидесяти сантиметрах размах рук тот же, то камера – около метра семидесяти. Прижимаюсь к решётке, улавливаю еле заметный сквознячок со стороны напротив – там, должно быть, тоже окошко типа того, что в моей камере, но я его пока не вижу. Потянувшись через прутья, шарю в разные стороны, но ни до чего не дотягиваюсь. И тихо, и глухо.
В результате дальнейших исследований выясняю, что жилплощадь, доставшаяся мне в личное пользование, невелика – метра два на метр семьдесят; что Рахимыч – жмот, поскольку для столь дорогой сердцу Обережницы мог бы и расщедриться хотя бы на подушку или соломку; что цепь, немалая по весу, начинает раздражать своим бряцаньем, и что я почти покрыта инеем. Не иначе как небольшое промораживание входит в воспитательную программу узниц. Думаю, что от меня уже с нетерпением ждут воплей и стонов типа: «Где я?», «Здесь есть кто-нибудь?» вплоть до апофеоза: “Я на всё согласна, только выпустите!»
Обломайся, Омарчик. Я тебе не жук на верёвочке, чтобы куда захотел, туда и дёрнул.
Опускаюсь на жёсткое ложе и усиленно думаю, стараясь не обращать внимания на трясучку от холода, а может и от воспалённой раны. Голос, ты где? Твой выход. Устраиваем домашний Совет.
…Я так понимаю, дорогуша, откашлявшись, подаёт моё Второе Я, что настал час Икс.
Это как? Скептически поднимаю бровь. Икс – в смысле, что полная зад… непонятка?
Икс – это час, ради которого с тобой и носились и цацкались твой любимый Васюта, сэр Майкл, Николас, Аркадий, Гала – все, кто принял участие в твоей судьбе, кто вбивал в твою непутёвую головушку всё, что сам знал, делился, чем мог. Кто-то опытом, кто-то кровью, кто-то упорством, жизнелюбием и чувством собственного достоинства… Что, как не их выучка и выручка позволяют сейчас держаться и верить в себя? Даже Рорик – разве не научил тебя кое-чему, из последних сил добивая защитный круг? Вспомни его глаза, упрямо закушенную губу…