Сонет с неправильной рифмовкой - стр. 28
Идти до излюбленного места было не больше десяти минут – прошагать задами мимо соседских изб, миновать ничейную рощицу и сразу развилка: тропинка погуще убегала влево, к умозрительному центру деревни, а та, что вправо, вела к берегу. За последние тридцать лет деревня крепко обветшала и обезлюдела, так что непонятно было, кто, собственно, так натоптал к ней дорогу. Грику всегда это приводило в мимолетное недоумение: его соседи по выселкам (или хутору, как говорили в самой деревне) за ненадобностью не ходили туда вовсе: могли найтись дела в лесу, на пастбище, на озере, на реке, в конце концов на станции, – но все эти тропинки расползались в иных направлениях. Даже кладбище, которое как раз было в стороне деревни, не сказать, чтобы уж слишком часто посещалось. Ходить разглядывать руины закрывшегося некогда магазина или сгоревшего сельсовета желающих находилось, понятное дело, немного, а другие объекты для созерцания придумать и вовсе было невозможно. Вообще природа, в иных случаях мгновенно отвоевывавшая свое (так ухоженный огород без хозяйского пригляда на третий год полностью зарастет бурьяном), порою медлит десятилетиями – и Грика зачастую представлял, как медленно, почти незаметно будет заполняться оставленное им самим место, когда он будет изъят из природы естественным ходом вещей.
В последние месяцы эта перспектива, даже с поправкой на неумолимое движение времени, ощутимо приблизилась: невдалеке пролегавшая граница, к существованию которой привыкли так, как привыкают к реке или забору, налилась значением и запульсировала. Запросто ее пересечь нельзя было уже давно, но к этому деревенские жители успели привыкнуть: собственно, не было ни практической нужды, ни особенной охоты ехать на другую сторону. Родственников на той стороне тоже ни у кого, кажется, не оставалось, а у кого они и были, то как-то забылись сами собой. Потом вдруг начал меняться язык, пролегая дополнительным барьером: еще не так давно люди по обе стороны границы говорили одним и тем же пестрым и выразительным говором с фрикативным «г» и обилием каких-то архаических славянизмов: ангину называли белоглотом, картофельное пюре густёшей, мятый клочок бумаги именовался посожматым, а керосиновая лампа слепельчиком. Теперь же язык насильственно процеживался так, что казался неживым: радио, которое ловил старенький Грикин радиоприемник, полностью перешло на казенную выхолощенную скороговорку.
Когда-то давно, когда Грика был еще Григорий Савельевич, когда были у него жена, дети и хозяйство, был телевизор, честно транслировавший три программы, выписывал он даже газеты! – не потому, что был такой любитель чтения, но так полагалось. С тех пор жилки, связывавшие его с миром, порвались и растрепались: жена умерла, дети разъехались и несколько лет уже не подавали вести о себе, давно сломавшийся телевизор покоился где-то в сарае, газеты истлели, так что новости о мире он мог бы узнать только по радио или из досужей болтовни соседей. Но, крутя настройку приемника, он пропускал понятную и даже почти понятную человеческую речь, чуть морщась от грубого вторжения чужих слов в плавное течение собственной мысли: искал же музыку без слов или, еще лучше, речь полностью незнакомую, даже не французскую или немецкую (обрывки которой он, честно отходив восемь лет в школу, различал и опознавал), а какую-нибудь вовсе неизвестную, с цоканьем и придыханием. Провидя за интонациями незнакомого голоса очевидный смысл, он наполнял его умозрительным содержанием, как простая бутыль темного стекла наполняется драгоценным вином: то казалось ему, что где-то в далеком море терпит крушение корабль и капитан зовет на помощь, то грудной женский голос читал ему любовное письмо, то рассказывали сказку – о сером волке, о гусях-лебедях, о разговоре солдата со смертью.