Сокровища ханской ставки - стр. 4

Сидевший напротив него желтолицый джентльмен с раскосыми глазами, одетый в полосатый и тоже твидовый костюм-тройку и тяжелые ботинки-броги, заложил ногу на ногу и поморщился.

– Плохо поет, – решительно сказал желтолицый, которого его спутник звал китайским, по видимости, именем Ганцзалин. – Это во-первых. Во-вторых, один пьяница – это еще не весь народ.

– А сколько же именно, по твоему мнению, требуется пьяниц, чтобы составить из них целый народ? – саркастически осведомился его визави. – Уверяю тебя, один пьяница больше влияет на жизнь общества, чем десяток добропорядочных граждан. Даже взятый отдельно, пьяница способен заварить такую кашу, которую не расхлебает целое благородное собрание. Может быть, поэтому в отечестве нашем, в остальных отношениях просто безупречном, многие хорошие дела идут сикось-накось, если не выразиться более определенно.

– Хотите сказать, что виной всему – алкоголизм? – полюбопытствовал желтолицый.

– Нет, – отвечал его спутник. – Виной всему – установившийся порядок, когда один дурной человек определяет жизнь сотни хороших.

Тут однако, он неожиданно прервал сам себя и заметил, что, пожалуй, Ганцзалин все-таки прав: не стоит делать слишком широких обобщений из одного только примера. У всех свой путь и, может быть, русский путь в том и состоит, чтобы не продвигаться вперед слишком уж быстро и решительно, а довериться естественному ходу вещей. Тем более, на сей счет уже поступило исчерпывающее руководство от тех же господ литераторов.

– Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать – в Россию можно только верить, – продекламировал седовласый господин.

– Стихи, – подумав, резюмировал его желтолицый собеседник.

– Ты нечеловечески проницателен, мой старый друг, – усмехнулся седовласый. – Это действительно стихи, о чем легко догадаться по ямбическому метру и наличию концевых рифм.

– Вы написали? – полюбопытствовал желтолицый.

– Нет, это написал другой человек, тоже дипломат, тайный советник Федор Иванович Тютчев. Несмотря на высокий чин, все сходятся на том, что поэтом был он еще лучшим, чем дипломатом.

А что, заинтересовался его визави, неужели высокий чин мешает писать стихи? У них в Китае все наоборот: лучшие стихи создавались не кем-нибудь, а императорами.

– Читал я ваших императоров, – сурово отвечал седовласый. – Если бы не были они императорами, никто бы их стихов и не помнил. Нет, мой милый, государственные дела серьезно мешают литературным упражнениям и исключение в виде господина Тютчева только подтверждает правило.

– Вы поэтому стихов не пишете? – спросил Ганцзалин, при этом в голосе его китайском, кажется, прозвучало некоторое осуждение.

Спутник его отвечал, что не пишет он стихов главным образом потому, что с юности не имел способностей к поэзии, а сейчас уже и поздно начинать. Желтолицый на это заметил, что возраст тут ничего не значит, и что господину всего только шестьдесят. Это расцвет у мужчины, и как раз сейчас самое время ему заняться стихосложением.

– Расцвет, – усмехнулся тот, кого желтолицый звал господином. – А помнишь ли ты, что во времена последней китайской династии Цин людей, достигших семидесяти лет, считали необыкновенными долгожителями? Таких долгожителей приглашали на торжественный обед к императору, где их их чествовали и вручали им особые посохи долголетия.