Сочинения - стр. 40
Она ушла. Я один. Только жемчуг ее со мною.
17 сентября
Елена любит свое прекрасное тело, свою молодую жизнь. Говорят, в этой любви свобода. Мне смешно: пусть Елена раба, а я господин, пусть я раб, а она свободна… Я твердо знаю одно: я не могу делиться любовью. Я не могу целовать, если целует другой.
Ваня искал Христа, Елена ищет свободу. Мне все равно: пусть Христос, пусть Антихрист, пусть Дионис. Я не ищу ничего. Я люблю. И в моей любви мое право.
Вот опять багровый цветок опьяняет меня. Опять свершается тайное колдовство. Я, как камень в пустыне. Но в руке моей – острый серп.
18 сентября
Вчера было то, чего я ждал и во что втайне не верил. День скорби и поруганья. Я шел по Кузнецкому мосту. Ползал молочный туман, таял волнистою мглою.
Я шел без цели, без мыслей, как корабль в волнах без руля.
Вдруг в тумане сгустилось пятно, колыхнулась неясная тень. Прямо навстречу мне быстро шел офицер. Он взглянул на меня и сразу остановился. Я узнал: муж Елены. Я впился глазами в глаза и в темных зрачках прочел гнев.
Тогда я мягко взял его под руку и сказал:
– Я ждал вас давно.
Мы молча пошли по Тверской. Мы шли долго во мгле и оба знали свой путь.
И были близки, как братья. Так вышли мы в парк.
В парке осень. Ветви голые, – решетка тюрьмы. Тает туман, в тумане мокнет трава. Пахнет гнилью и мохом.
Далеко, в заросшей чаще, я выбираю тропинку. Я сажусь на срубленный пень и холодно говорю:
– Вы узнали меня?
Он молча кивает мне головою.
– Вы знаете, зачем я в Москве?
Он кивает опять.
– Ну, вы знаете: я не уеду.
Он с усмешкой говорит:
– Вы уверены в этом?
Уверен ли я? Я не знаю. Кто поймет, кого любит Елена. Но я говорю только:
– А вы?
Пауза.
– Вот что: вы уедете из Москвы. Поняли? Вы.
Он вспыхнул гневным румянцем. Но говорит хладнокровно:
– Вы сумасшедший.
Тогда я, молча, вынимаю оружие. Я меряю восемь шагов по траве и кладу на концах их мокрые прутья: барьер. Он следит со вниманием. Я кончаю. Он говорит, улыбаясь:
– Что ж, вы хотите драться?
– Я требую: уезжайте.
Белокурый и стройный, он смотрит мне прямо в глаза. И насмешливо повторяет:
– Вы – сумасшедший.
Я говорю, помолчав:
– Вы будете драться?
Он отстегнул кобуру, нехотя вынул револьвер. Потом подумал минуту и говорит:
– Хорошо… Я к вашим услугам.
Вот он уже у барьера. Я знаю: я бью в туза на десять шагов. Промаха быть не может. Я поднял револьвер. На черной мушке пуговица пальто. Я жду.
Тишина. Я говорю очень громко:
– Раз… Он молчит.
– Два и… три.
Он стоит неподвижно, грудью ко мне. Его револьвер опущен. Он насмехается надо мной… Вдруг какой-то горячий и жесткий комок сжимает мне горло. Я в гневе кричу:
– Стреляйте…
Ни звука. Тогда я медленно, радостно, долго нажимаю курок. Желтым светом сверкнуло пламя, пополз белый дым.
Я потел по мокрой траве и наклонился над телом. Он лежал на тропинке ничком в холодной и мягкой грязи. Странно согнулась рука, широко раскинулись ноги. Сеял дождь. Была мгла. Я свернул в чащу леса. Уже сумерки набежали.
Между деревьями – ни зги. Я шел, и не было цели. Так идет корабль без руля.
20 сентября
В Цусимском бою бессмысленно гибли люди. Темная ночь, в море мгла, ходит зыбь. Как огромный раненый зверь, прячется броненосец. Чуть чернеют черные трубы, молчат гремевшие пушки. Днем дрались, ночью бегут, ждут атаки.
Сотни глаз шарят тьму. И вдруг вопль – крик испуганной чайки: «Миноносец по борту»… Вспыхнул прожектор, белым светом ослепла ночь.