Соцгород – 2 против секты - стр. 3
– Ух ты! – выдохнула Алька.
У нас обеих подкосились ноги от удивления, мы обнялись, прижались друг к другу и уселись на прибрежную траву. Мы вдруг обе расплакались, затем стали утирать слёзы друг другу, клясться в сестринской любви. Алька достала грязный платок из кармана пальто, стала мне вытирать лицо, причитая:
– Ой, сестричка, сестричка…
– Бери себе эту Дорбидонду! Бери! Мне не жалко! – произнесла я. – Бери, если надо!
Когда мы пришли домой, то оказалось – что куклу мама отнесла на рынок для продажи. После смерти папы у нас было мало денег. И мама выменяла Дорбидонду на хлеб, масло и яйца.
– Ладно, ладно, мамочка, – согласилась я, хотя Дорбидонду было жалко до спазм в горле. У неё были голубые глаза, пушистые ресницы и лисий взгляд.
Когда мы выросли, я уехала в Москву. Алька в Якутию, тогда она была уже Альбиной Рязановой, замужней дамой с двумя детьми.
Однажды я зашла в какой-то комиссионный магазин, там, на средней полке сидела Дорбидонда в таком же платье, в белых носочках и туфлях. Я купила её. Хотя продавец, кладя куклу в коробку, требовал какую-то странную сумму. Дома я распечатала коробку. Нащупала тонкую прорезь на спине. И Дорбидонда послушно повторяла – мама, папа, мама, папа.
Но уже ни мамы, ни папы не было в живых.
Алька всегда одевалась модно: унты, песцовая шапка, шуба.
Мне для неё ничего не было жалко. Но только бы не секта. Оттуда выковырять живую душу трудно. Сколько таких сект в мире? Тысячи.
Думая об Альке, я всегда видела свет синий, синий. Просто свет. Просто небо. Запах травы. Полёт глиняной птички. Птичка летела и посвистывала всеми своими речными лёгкими, она пела глиняные песенки. И не умолкала.
Замуж Алька вышла рано. Муж её бросил с двумя детьми одну в Якутии посреди снежного ослепительно поля. Он ей изменил. Мужа звали Серж. Внешность у него богатая, актёрская, глаза с паволокой. Но птичка глиняная, речная, поющая, всё-таки улелела. Вспорхнул в тёплые края и сам Серж.
О, эти мужские измены! Предательства! Отречения! Бр-р…
Я тоже прошла нечто подобное. И я всегда думала: за что? Отчего? Однажды незнакомец, с которым я разговорилась случайно, пояснил мне, что изменяют мужчины для разнообразия, когда надоедают пельмени и хочется хешбраун, брускетту, консоме. Что? – переспросила я. Мужчина пояснил – хешбраун – это драники, брускетта – бутерброд, а консоме – бульон из курицы.
Я приготовила мужу драники с картофелем, сделала бутерброд с селёдкой и сварила курицу. Он сказал: лучше бы пельмени! И лёг в кровать. Вот тебе и – разнообразие!
И всё бы хорошо, но однажды Серж заявился к нам. Я тогда кормила старшую шестимесячную дочь грудью, мне было не до гостей. Но я сварганила бульончик, нарезала селёдку и пожарила картошку:
– Ешь! Это хешбраун, брускетту, консоме!
Серж улыбнулся, распахнул свои брусничные актёрские глаза и приступил к еде.
– А не сварить ли пельменей? Жена? – спросил мой муж Саныч. – То ли дело: наше, родное?
– Хорошо! – я достала пачку их холодильника. Это были простые советские пельмени. Уже тогда дефицитные.
А сама подумала – ну, вам мужчинам, нужно разнообразие! Или поев хешбраун, брускетту, консоме, вы снова налегаете на пельмени?
Увлечение кришнаитством пришло внезапно. Алька очень любила танцы, она пришла к ним через музыку, пение. Обаяние танца велико: люди передавали через танец свои мысли, любовь, надежду, они могли станцевать своё рождение, смерть, станцевать свою жизнь. Обаяние сказки танца велико. Мы с Алькой вместе ходили в танцевальный кружок. Как-то с сестрой возвращаясь обратно, я запнулась о кочку, ударилась животом, больно было, я орала. Потом всю жизнь мучилась от болей в желудке.