Собрание сочинений. Том 3. Non-fiction - стр. 43
…А «Делон» кормильцевский списан с натуры. Он тогда переводил с итальянского (профессия – технический перевод) в семидесятитысячном уральском городе Ревда. Итальянцы строили завод, Кормильцев переводил и глядел на город глазами его обитателей, глазами итальянцев и еще собственными. Из этих трех взглядов на вполне конкретное существо образовался «Делон». Дети Кормильцева теперь играют в «Алена Делона – французского шпиона», который, само собой, одеколона не пьет.
ДБ: Что предопределило эту мрачную, жутковатую образность «Помпилиуса», не Свердловск ли? Я бывал там – это мрачный город, как почти вся русская провинция…
ИК: Я никогда не ощущал Свердловск провинцией и никогда не чувствовал себя в нем плохо. Он раскрывается не сразу и ключ отдает нелегко. Мой рецепт выживания в нем элементарен: родиться там… и в России тоже: родиться и жить в ней. Пока ты ее чувствуешь своей – можешь вынести все, как только это чувство пропадает, и ты начинаешь ее рассматривать как что-то, существующее вне тебя, – кончено, остается только выезд. Я люблю цитировать своих друзей, и вот Мейнерт, ведущий рок-н-рольных программ Эстонского радио, сказал однажды: «Секрет популярности “Нау” в том, что эта группа никогда не противопоставляла себя обстоятельствам, иначе говоря, не искала причины трагедии где-то вовне». Все набитые тобою шишки на самом деле предопределены твоей личностью, характером – этим можно утешаться: чужие шишки на тебя никогда не свалятся, если ты не будешь уж слишком усердно подставлять под них голову. Все, что с тобой происходит, может произойти с тобой одним, потому, что ты всему причина.
ДБ: Значит, каждый наказывается по делам?
ИК: Наказание – понятие условное, просто каждый поступок вызывает следствие. Надо быть к этому готовым. Тут действуют одни и те же законы, почти физические и общие для всех, потому что с точки зрения биологии все люди одинаковы. Покажите мне хоть одного человека, который ни разу не хотел убить. Говорит, что не хотел? Врет, обязательно хоть раз думал об этом. Я смотрю на человека как на существо биологическое, почти как на животное, и мое настольное чтение сейчас – книги Лоренца по этологии (наука о поведении животных, включая нас. – Прим. автора).
ДБ: Но значит, мы по самой природе своей – эгоисты…
ИК: Зачем придумывать слово «эгоист», когда уже есть слово «человек»? Это просто некорректный термин. Мы ведь и добрые дела совершаем ради себя – или из прямой выгоды, или для очистки совести…
ДБ: Как тогда быть с нравственностью? С религией?
ИК: К религии я отношусь достаточно сложно, особенно сейчас, когда вокруг столько поповщины. Всем этим я старательно переболел в отрочестве и юности. «Нравственность» – тоже неточное слово. Это та часть законов космоса, по которым мы живем, часть, постигнутая нами. Не постигнутого еще больше. Просто это та часть объективных законов, по которым естественно жить в обществе. А значит, и удобно. Поскольку зло вызывает цепочку следствий и чаще всего возвращается к своему носителю – просто удобнее быть добрым, вот и все. Религия предписывает это нормативно, приводя часто к насилию над собой…
ДБ: То, что вы говорите, отчасти перекликается с Ницше…
ИК: Я очень хорошо к нему отношусь, но в России он не понят. Чтобы оценить русские интерпретации Ницше, достаточно взглянуть на усы Максима Горького. Он их отращивал в подражание Ницше, кумиру своей юности (это ему уже на Капри объяснили, что Фридрих был плох). Сравни усы Ницше и усищи Пешкова. Русские тексты Ницше – это набор ложных красивостей. В оригинале это кристальная четкость. Да, он перегибал палку, утверждая, что сострадание только множит страдание, и прочая, и прочая… Сострадание, разумеется, нужно, но лишь в той степени, в которой помогает страдающему встать на ноги и не отчаяться. Ницше можно понять: палку слишком долго перегибали в другом направлении – религия предписывала человеку в определенных ситуациях испытывать определенные чувства, да и вообще во многом диктовала, предписывала, насиловала. С этим я отчасти связываю и общемировой кризис культуры, который, на мой взгляд, продолжается на протяжении всей новой эры. То есть почти сразу после античности.