Размер шрифта
-
+
Собрание сочинений. Том 1. Поэзия - стр. 8
кандалы избитых аккордов
влачатся по дороге,
вымощенной благими намерениями
ведро воды
летит в бесконечный колодец,
приближаясь к холодной душе
там на дне
по старой железнодорожной насыпи
со снятыми рельсами,
раздвигая улыбками сумерки,
идут под кедрами
незаметные привидения
кристальный мотив
валяется в этой пыли
этот странный блюз
горькой сигареты
подобен томительному ожиданию
ответа на апелляцию
нечего ждать –
достаточно представить
мужчину и женщину
в комнате,
где радужная полоска
томительно застыла
на пластмассовом диске,
непокорная мотору проигрывателя
липкие пальцы,
путаясь в хитросплетениях струн,
выводят душу к ивам, смотрящимся в реку
первую росу
осмелишься ли нарушить
мыслями о любви?
господствует блюз, липкие пальцы
скользнули по трепетной грани
меж музыкой и молчанием
«Сделайте мне комнату…»
Сделайте мне комнату,
безобразную и кривую,
холодную, нетопленную, нежилую.
Вас поблагодарю я.
Дайте мне сделать спутницей
грязную, похотливую,
глупую, недостойную и нетерпеливую.
Стану я лишь счастливее.
Дайте мне сделать фатумом
горькое, искореженное,
вечно неблагосклонное, каждый час тревожное.
Вам ведь это несложно, а?
Потом вы, конечно, спросите:
«Зачем ты с таким усердием
молил у нас это месиво, это крошево?» –
Вы отдали мне задешево
Знак бессмертия.
Ecce Homo
Найди и выбери нечто яростное.
В клетку не запирай. Подвергайся его укусам.
И плечи и грудь подставь.
Вырабатывай иммунитет.
И отдайся, позволь попрать самое себя.
И в утробе ярости перевоплотись,
движимый ей даже в неподвижности сна –
воздавай великую дань ярости
и шепчи ей: «Праведна. Праведна. Праведна».
О, как она тебя будет бить и метать!
Куда не закинет! Терпи и надейся.
Пока указующие взгляды не обратятся к тебе:
– Смотрите, вот он грядет со своей яростью!
– Смотрите, вот он идет!
– Ecce homo.
«Мой пупок – это фикция. Еще не разрезана…»
Мой пупок – это фикция. Еще не разрезана
Та пуповина, которая с чревом мира связала меня,
Хотя готов уже пепел, чтобы присыпать разрез
(как это делают эскимосы).
Я еще не рожден (опасаюсь, что мне
никогда не родиться).
В состоянии эмбриональном, ощущая
свои атавизмы,
Я рвусь из чрева века во всю беспредельность,
Но ХХ век узкобедрым родился.
Как Нью-Йорк моментально без света остался,
И лифты заснули в колодцах, проеденных
в сыре домов,
Так нет электричества в домах моего рассудка.
Труден спуск по пожарной лестнице.
На первый этаж я рвусь, где подъезд
Обещает выход на летнюю улицу,
Поджаренную как картофель.
«Сон и розы, волнующе-яркий муслин…»
Сон и розы, волнующе-яркий муслин.
Ты лежал, источая дурман под ногами,
словно пиво – томящийся солод – никто не открыл.
На шестнадцатый год откровений достигнув,
на семнадцатый их откровенно прокляв,
все постигнув (скорей, ничего не постигнув),
лишь в одно, несомненно, ты верил всегда:
в крючкотворство смешное игры стихотворной.
Бесконечнострунная гитара чернобыльника
плыла вечером под пальцами проворными
голосистого и сладостного ветра:
и смерть постиг ты, не дойдя до смерти,
и паутину на воде кристальной лужи,
закованной в янтарь прозрачной стужей.
И пальцы яростно сжимались возле горла
желанием пересыпать песок
и бесконечно наблюдать его паденье –
как каждая песчинка, убегая,
уносит дактилоскопию теплоты.
Лишь на каких-то волхвов уповая,
бесплодно открывающих твою звезду
в тщедушный телескоп,
ты, тихим вечером безмолвно проплывая,
Страница 8