Сны на ветру, или Плотоядное вино - стр. 14

– Мне ближе мысли Заболоцкого, Николая Алексеевича, прошедшего через зэковские горнила, – Шансин мрачно рассматривал шустрого старика. – Он как раз рассуждает, что на зоне хорошо понимаешь о схождении эстетических точек коммунистов и воров, убийц, рецидивистов. Правда, в отличие от криминальных элементов, борцов за всеобщее благо отличала редкая агрессивность. Кстати, у него есть чудное даже не рассуждение, а я бы сказал предложение о памятнике Сталину, мы можем это использовать в своей будущей бизнес-практике. Поэт говорит, что если ставить таковой для кормчего, то обязательно в звуковом оформлении в виде стонов, криков заключённых, смешанных с харкающей бранью энкавэдэшников. И чтобы периодически звучал истошный крик полусумасшедшего, которого били с особым остервенением за то, что при каждом ударе он кричал «Слава великому Сталину!».

Видлен Афанасьевич с ужасом смотрел на рассуждающего Шансина, было видно, что старик испугался, словно попал на бесовский шабаш, но Тарабаркин махнул ему рукой, мягко добавив:

– На Костю иногда находит, он в одной северной экспедиции по Оби увидел размытые захоронения бывшего гулаговского лагеря, впечатлился от множества плывущих трупов по реке, теперь не может уняться. Эдакая революционная палеонтология позднего кайнозоя времён великого кормчего. Это у него нервное, со временем пройдёт, а сейчас за работу, время не ждёт, завтра клиенты попрут шумной толпой.

Никто ему не ответил, каждый вернулся к своему делу, а старик Цитатник встряхнулся, улыбнулся и важно стал вышагивать среди строительного материала, по-птичьи рассматривая каждую мелочь. Вначале он сильно раздражал всех, особенно Драперовича, но после первого часа его уже не замечали, тем более Тарабаркин притащил бригаду узбеков в помощь компаньонам, а сам вновь пропал в неизвестном направлении.

К вечеру пригнали автобус, привезли венки, свежие гробы, несколько рулонов красной ткани. Вид-лен кинулся обивать гробы материей и делал это виртуозно, словно всю жизнь только этим и занимался.

– Нет, гробы не обивал, а вот праздничные грузовики – довольно часто. Хочу сказать, что разницы никакой, – пояснил он, нацеливаясь на шляпку гвоздя. – Да, есть ещё одна новаторская мысль: если сосну проморить марганцовкой, то можно выдать за дуб, у нас так делал деревенский плотник. С мебелью не выходило, а вот с гробами никаких проблем, кто ж их будет проверять. Чистый навар.

– А вы, Видлен Афанасьевич, капиталист, – хмуро спросил Шансин.

– Время диктует, кем нам быть и где быть, – многозначительно заметил Цитатник.

– Владимир Ильич или великий Мао? – спросил Костя.

– Нет, это уже из моего, – невозмутимо бросил старик.

Костя поперхнулся, хотел обратиться к Драперовичу, но тот с остервенением раскрашивал автобус. В глазах художника отражались огненные блики, как от мартеновской печи, рядом с ним стоять было страшно. Между фарами он вывел громадные золотистые серп и молот, на одной стороне автобуса был изображён революционный матрос, упирающийся ногами в глобус и вскидывающий громадный кулак, грозящий неведомым силам, на другой колосилась пшеница среди волн многочисленных знамён. Колёса он покрасил красным, по краю с чёрным кантом. Теперь автобус преобразился, был грозен своей плакатностью и напоминанием, что коммунисты ещё вернутся. Шансин восторженно присвистнул и быстро скрылся в помещении, докрашивать потолок. Старик Видлен долго стоял рядом с автобусом, ошарашено разглядывая детали, потом подошёл к Драперовичу и с чувством, пуская искреннюю слезу, произнёс: