Сны командора - стр. 4
*Хиус – резкий, зимний, стелящийся, холодный ветер.
Путникам предстояло переправиться через речку по надежному еще в эту пору льду. Повозка неторопливо и неказисто бочком соскользнула с косогора и покатилась сначала по руслу, а затем, кони, взяв короткий разбег, натужно поднялись по крутизне, вытягивая возок на противоположный берег. Следом направлялись и верховые. Конвой прытко проскочил русло и следом за возком взобрался на кручу берега.
Поднявшись на пригорок, возок вдруг резко накренился, потеряв твердь накатанной дороги, завалился набок и часть поклажи и человек, сидевший в нём, нелепо вывалились в снег. Не удержался на возке и кучер, успевший соскочить в глубокий снег, где и застрял, провалившись до пояса. Усталые кони тут же встали, встали и конники.
Всадники спешились и направились теперь к возку, ведя в поводе коней.
– Поднимай, барина! – крикнул кучер и продолжил:
– А то он дюже хворый, совсем слабый стал.
Всадники поспешили к вывалившемуся из возка человеку, который лежал на снегу раскинув руки и совершенно почти не двигался. Кучер, взяв под узду коня, потянул его за собой, заставляя идти, пытаясь вытащить возок из канавы.
Спешившиеся конвойные помогли подняться человеку, сидевшему ранее в возке, и повели его, поддерживая под руки к саням. Подвели и усадили, снова обложив всего до глаз огромной дохой. По всему было видно, что человек в санях был не здоров.
– Гони! Застынет барин! Совсем расхворался! Весь в поту, жар видимо у него! – прокричал один из всадников и возница, вскочив на козлы, погнал коня в направлении чернеющих впереди строений. Всадники скакали рядом. Однако строения оказались не жилыми, и пришлось гнать уставшего уже изрядно коня дальше и дальше к станции, что располагалась на окраине города.
Город этот был уездным Красноярском.
Путь был не близкий, до города нужно было еще верст сорок ехать, что могло занять порою весь день. Добрались уже затемно в пригородную деревню и, устроившись на постой, стали отогревать барина, так неудачно вывалившегося из опрокинувшегося возка. Переодели в чистое сухое бельё, дали выпить водки и, укрыв шубою, уложили на топчан у жаркой печи. Путника колотила дрожь, он заходился в кашле и забылся вскоре тяжелым сном. Во сне метался, обильно потел и в начинавшейся горячке сбрасывал с себя тяжелую овчину.
Его спутники и хозяин постоя, угрюмо при лучине сидели у стола, ужинали скромной снедью, выпивали мутного самогона, и искоса поглядывая на барина, сокрушенно качали головами. Они не жалели его, но привычка к подчинению рождала наигранное сострадание, которое, впрочем, было лишь до тех пор, пока страдалец был влиятелен и мог постоять за себя.
– Вот, голова садовая. И стоило себя так утруждать, да мучить. Отлежался бы в Иркутске до полного выздоровления. Так нет…ехать нужно, дела ждут…Нужда прямо какая… Вот и доскакался…
– Теперь как дело повернется, а то придется в городе ждать, пока выздоровеет… и куда так торопится? − вели беседу сопровождающий камергера Николая Резанова служивый из Иркутска и кучер – средних лет мужик, нанятый в услужение в Канске, где на ямской станции удалось получить свежих, вместо истрепанных дорогой, коней.
– Горяч, суетлив барин, все ему неймётся. Сказывают, из самой Америки едет? Откуда только силы берет. Но теперь, похоже, изрядно изломался. Не преставился бы, − вторил служивому кучер, устало глядя на коптящую над столом лучину и косясь на больного.