Смеющийся хрусталь небосвода - стр. 15
– Я больше не хочу об этом слушать! Это – перебор! – Ольга хлопнула маленькой ладошкой по столу и выскочила из-за стола, обуреваемая эмоциями.
Григорий тоже резко встал и подхватил жену, а Сергей, отвернувшись, беспристрастно смотрел в завернутое в пурпурно-розовые шторы вечернее окно. Светлана лишь ухмыльнулась, впрочем, сделав это совсем незаметно для окружающих.
– Поддерживаю, – поспешил высказаться Иван Феликсович. – Каждый раз в гостях у армейского друга, нам приходится выслушивать про отрубленные пальцы, разбитые головы, искореженные или сожженные тела и прочие трупные баллады в исполнении вестника смерти. Не сомневаюсь, что в стенах твоих многочисленных квартир замурованы человеческие останки их бывших владельцев, и по ночам слышны душераздирающие стоны с требованиями вернуть украденные лихим проходимцем жилища.
– Я всего лишь поведал о реальном случае, – меланхолично, но с оттенком металлических нот раздражения в голосе, возразил Сергей, – про человека, не испытывавшего физической боли. Такие люди не каждый день попадаются.
– А я считаю, что тяжелее во много раз боль душевная за других людей, – пылко возразила Ольга, вернувшись к столу. – Подобные истории интереснее, и они вдохновляют. Вот!
– Книги, порождающие ржавую меланхолию и чрезмерные мыслительные процессы в женских головах, – это зло, – вдруг резко отреагировал Сергей и покраснел.
– Вообще-то, Оля – единственная из нас, кто посещает библиотеку, – встал на защиту своей жены Григорий. – Я рад, что кто-то читает настоящую литературу в бумажном обличье, а не пробегает глазами заголовки идиотских безжизненных новостей на экранах телефонов и мониторов.
Вечер обещал быть жарким не только от количества выпитого. Споры, как неотъемлемая часть таких визитов, привлекали всех участников, несмотря, на первый взгляд, обидные выражения. Надо отметить, что никогда не доходило до унизительных высказываний, за этим зорко следил Григорий, пресекая подобные попытки на корню. Часто извлекалась из закоулков памяти какая-нибудь история, потом ее бурно обсуждали. Однако в этот раз беседа отклонилась от привычного сценария и потекла по странному, непривычному руслу.
– Как раз вчера я дочитала книгу великого гуманиста, Януша Корчака, – Ольга слишком явно старалась разрядить обстановку, и это все заметили. – про искусство любить ребенка. Конечно, у этого автора есть и художественные произведения, но больше всего меня поразило другое.
– Кое-кому из присутствующих нет дела до детей, – как бы вскользь заметила Элеонора, рассматривая свои траурного цвета ногти, похожие на вороньи клювы.
Иван Феликсович, поняв адресованную ему шпильку, хмыкнул. В начале декабря прошлого года, когда отмечали в ресторанчике на Рубинштейна тридцатипятилетие Григория (народу было человек сорок) он довольно подробно, изрядно выпив, высказался по поводу своей «семейной теории». Окружающие сначала приняли подобное мировоззрение за мистификацию, но, когда проявилась вся серьезность «концепции», разразился жуткий скандал: почти у всех имелись дети. Григорий с Ольгой, как смогли, потушили зарождающийся пожар, и вечер закончился сносно.
– Я узнала его яркую, но трагичную биографию, – продолжала Ольга, с укором взглянув на Элеонору. – Он до конца оставался с детьми, которых обучал в Варшавском гетто, и вошел вместе с ними в газовую камеру. У Корчака был выбор: его могли спасти друзья и вывезти, подкупив охрану. Отношение к писателям и вообще известным личностям, пусть и евреям, у некоторых немцев порою отличалось от прописанного доктриной правительства тогдашней Германии. Но этот человек предпочел Треблинку возможности спастись от верной гибели.