Смерть в катакомбах - стр. 25

– Не было документов! – повторял он снова и снова. – Не было! Христом-Богом клянусь, не было!

Откатав рукава мундира, офицер стукнул кулаком в дверь. На пороге тут же появились два автоматчика.

– Расстрелять, – кивнул в сторону старика офицер.

Несчастного выволокли. Минут через пять раздался выстрел, затем короткий вскрик. Потом снова выстрел. Офицер вышел из комнаты.

Персонал ресторана был выстроен прямо на Дерибасовской, перед входом. Офицер вышагивал вдоль шеренги дрожащих людей. Около 20 человек – официанты, повара, администратор, музыканты, несколько танцовщиц – стояли на морозе. Их вытолкали на улицу прямо из зала ресторана, не позволив одеться.

– Сегодня ночью погибли два немецких офицера, – на ломаном русском заговорил немец, – пропали важные документы. Офицеров сожгли. Поджигатель в вашем ресторане. Кто подложил взрывчатку? Пусть признается, все остальные будут жить.

Люди молчали. Женщины плакали.

– Расстрелять всех, – офицер кивнул солдатам и отошел в сторону.

Солдаты вскинули ружья. Раздалось несколько залпов. Окровавленные тела никто не стал убирать.

– Сжечь, – махнул рукой офицер.

Солдаты облили вход в ресторан бензином и подожгли. Над зданием вспыхнул оранжевый сноп пламени.

Загудело, застонало в трубе, и дрова громко треснули. Пламя было жарким, норовило вырваться за пределы буржуйки, однако и оно не могло согреть. Ярко-оранжевые, с желто-красной каймой огненные языки охватывали, брали в плен почерневший металл, стремясь наружу. И казалось: стоит открыть дверцу буржуйки чуть пошире, и пламя вырвется наружу с бешеным воем и заполонит все вокруг.

Однако это было иллюзией. Дров было мало, и угля было мало, чтобы растопить ледяной холод этой застывшей комнаты, окна которой, плотно закрытые черной тканью, напоминали горные провалы в пропасть.

Натянув одеяло до подбородка, Крестовская вытянулась под тонким покровом, стараясь не прижиматься к стене. Ее била нервная дрожь, все тело ходило ходуном. И даже темнота казалась слишком яркой – на фоне мучительных мыслей, которые своими острыми лезвиями заживо сдирали с нее кожу.

Зина закусила губы давно, прикусила их до боли, и тоненькая капля совсем свежей крови скатилась по подбородку, просочилась на жесткую наволочку и застыла там. А за окнами бушевал ветер, и мороз рвал заледеневший, окровавленный город. И казалось, больше ничего нет в целом мире, ничего, кроме клочьев собственных мыслей, рвущихся в ее душе, как бомбы.

Треск раздался снова, дрова зашипели. Наверное, они были слишком сырыми. И поэтому треска, дыма, чада было больше, чем тепла.

Вздохнув, Бершадов встал с кровати – от жуткого холода он спал так же, как и Зина, не раздеваясь, и, присев на корточки, кочергой принялся ворочать дрова. Они рассыпались, продолжая гореть. Зина видела искры, вылетавшие из печки и гаснущие в воздухе прежде, чем долетали до половины. Все это могло бы быть уютным – ночь, мороз, печка, заменяющая камин, любимый мужчина, помешивающий дрова…

Но уюта не было. Над всем этим был только привкус крови и смерти – смесь, которую Зина научилась давно различать.

Помешав дрова, Бершадов поднялся, посмотрел на нее. Брови его сдвинулись, словно бы укоризненно. Затем, не говоря ни слова, подошел к буфету, налил стопку самогона, небольшая бутылка которого пряталась внутри, и резко, решительно протянул Крестовской: