Слёзы солнца - стр. 3
– А знаешь, – огрызнулся Дима. – Я устал не сопротивляться.
Он продолжал. – Да и с каких пор твой протест перерос в полное отторжение мира? Протест же должен означать глубокую привязанность к своему объекту. Или ты с Надей не размышлял об этом?
– Не размышлял, – прервал его я. – Мы только и делали, что ругались. А в конфликтах не до размышлений. Теперь я уже понимаю, что молчание – единственная существующая форма протеста. Если с чем-то не согласен, то молчи, чего другого.
– Я так не могу, – вспылил Дима и закусил. Я промолчал.
– И деньги на ремонт дома нужны. Дерево погибает.
– Это его участие в жизни, не твое.
– Не могу я так, как ты… Попробуй грибы и скажи, что о них думаешь. Вроде вкусные.
– Я кроме слез ничего не ем, – ответил я ему без капли спора и зевнул. Показалось, что он не выпил вечером ни кружки, зато грибов своих поел изрядно.
– Послушал меня немного и уже устал?
Я пожал плечами. Снизу доносился храп, да и настроение было как всегда.
Вскоре мы поняли, что переборщили с дозами. Я – слез, а он – еды. Почувствовали, что желаем спать. Дима давил своим настроем поделиться урожаем облепиховых, и на момент я сдался. Грибы были вкусные, чего скрывать. Вкусные не от того, что со времени выпуска из шараги я ничего толком не ел, вкусные как слово вкусно. А потом Дима уснул. Я же с минуты две посидел на веранде, вглядываясь в сухой гляссаж темного города, а когда грибы растворились в животе, сам стал становиться темным изнутри. Без какого-либо сопротивления.
**
Самые трусливые волосы сбежали, видимо от беспорядка в голове и на голове, смешались с травой, скрылись и не подавали виду. Пускай. Муравьи обгладывали мои голые пальцы в рваных сапогах, но мне и до этого не было дела. Голова трещала, как сочное ядро арбуза. Вот только внутри она представлялась гнилой, иссиня болотной. Конечно, это состояние напоминало обычное утро. Если бы я не находился в лесу и птицы бы при сером свете сухого солнца не исполняли бы симфонии Бетховена. Да и в обычное утро к кровати уже подскочила бы ругающаяся Надя, схватила бы ремень и закрепила бы мою голову им. А потом приготовила бы компрессы из слез, и утро благополучно бы завершилось.
Делая горячие решения, сам не знаешь, насколько они тебя охладят.
Из головы же что-то вырывалось наружу, что-то стремилось прямиком к солнцу, хотело что-то очень сильно солнцу помочь.
Ладони судорожно шаркали со звуком по траве, натыкаясь на корни рябиновых елей, рябиновых дубов и, иногда, рябиновых рябин. Среди пения птиц и шума воздуха блуждало далекое и легкое девичье пение. Такое проказное и беспрерывно веселое. Я не верил ни пению, ни птицам, в их нотах не было никакого толка. Единственное, что казалось реальным – ослепительный серый свет, режущий глаза.
А когда свет постарался растаять и дать глазам передышку, я увидел девочку лет тринадцати, она стояла между рябин и шепталась с птицами. Шепот издали походил на сочинения Барто. Я попытался подняться, но тут же упал. Девочка обернулась, показав широкие щеки и наивное любопытство.
– Тебе плохо? – она стала подходить.
– Оставь, не травмируй себя.
– У тебя вся рубашка в крови.
И правда, от воспоминаний о Наде рубашка намокла от открытой раны на сердце. – Ничего страшного, – ответил я девочке. Она присела рядом, и я стал разглядывать ее большую грудь: красивая и нелепая, как многие большие груди.