Слёзы Шороша - стр. 5

– Молодой человек… мне очень понравились ваши работы. Вы давно рисуете?

– Не знаю.

– Вас кто-нибудь учил рисовать?

– Нет, я сам.

– Вы можете обрадовать своих родителей: я принимаю вас в студию.

Феликс поднялся со стула, чтобы идти домой.

– Феликс, вы пробовали рисовать лица? – спросил Бардик, задумав что-то.

Его охватило желание заглянуть этому маленькому творцу в глаза, почувствовать его душу (что-то было в ней из ряда вон выходящее). И он уже понял, что лицо, смотрящее с листа бумаги, скажет ему больше, чем это реальное, но закрытое лицо. Он понял, что Феликс-художник не сможет спрятаться за маской, которую почему-то надевает Феликс-человек. Он понял, что этот человечек откроет себя через автопортрет.

– Да, – снова слишком лаконично и слишком безучастно ответил Феликс.

– Тогда давайте-ка договоримся вот о чём: нарисуйте, пожалуйста, себя, своё лицо… Пусть это будет автопортрет, исполненный в карандаше (ваша мама говорила, что вы пишете и красками). Надеюсь, вас не смутило это задание?

– Нет.

– Вот и хорошо. Встречаемся здесь в четыре часа через два дня. Вы принесёте рисунок, и начнём занятия в студии.

Феликс подошёл к столу, на котором лежали его рисунки, молча взял их и направился к двери.

– До свидания, – не поворачивая головы в сторону Бардика, сказал он.

– Всего хорошего.

…Скомканные лица Феликса одно за другим ударялись об пол. Феликс злился: автопортрет не получался. Каждое из нарисованных им лиц было лишь зеркальным отражением его лица – он не находил в них того, что чувствовал в себе. Он просидел в спальне матери перед трюмо почти весь первый день и уже половину второго. Он всегда помнил: мастер дал ему только два дня. В какой-то момент отчаяние овладело им и заставило его запустить любимый инструмент в это непробиваемое зеркальное полотно, которое лишь пялилось и передразнивало его, но ничего не понимало и ничего не чувствовало, и потому ничего не чувствовали эти карандашные Феликсы. От удара зеркало треснуло, и на зеркальное лицо Феликса лёг длинный шрам, который исказил его черты. Феликс в исступлении схватил карандаш и то, что не сумел сделать за эти два дня, сделал за мгновения. Мгновения – так он воспринял время, затраченное на первый и последний в жизни автопортрет.

– Мама, я разбил зеркало, – сказал Феликс, когда его мать пришла домой после работы.

Она знала, что Феликс уже второй день корпит над первым заданием мастера, и не сказала ему ни слова в упрёк, чтобы не раздражать его. Но через несколько минут она позвала его:

– Феликс! Поднимись, пожалуйста… Феликс, ты имел в виду моё трюмо?

– Да.

– Посмотри: на нём ни трещины.

Феликс подошёл к зеркалу и долго молча смотрел на него…

Дезмонд Бардик сделал так, как задумал. Он принял из рук Феликса папку, в которой находился вожделенный автопортрет, и сразу убрал её в свой кожаный портфель. Сейчас он должен был посвятить себя ученикам, а новый рисунок Феликса потребует не только много времени, но и много чувств. А главное, он хотел насладиться работой мальчика в полном уединении, у себя дома, потому что настоящий художник может смаковать творения другого настоящего художника только наедине с собой.

…Бардик дождался этого сладкого момента. Он сварил кофе… уселся в кресло… глотнул из кружки… открыл портфель и извлёк из него папку… ещё глотнул из кружки… раскрыл папку и с трепетом взял лист. Всего лишь несколько мгновений он ликовал оттого, что угадал, что нарисованный Феликс выдаст живого Феликса. Всего несколько мгновений. И вдруг ему открылось то, отчего сердце его судорожно заклокотало и поднялось к горлу – он стал задыхаться. Он задыхался и смотрел. Он не мог не смотреть: то, что было на листе, не отпускало его взора.