Слеза несбывшихся надежд - стр. 3
–Что же теперь будет-то? Ведь расстреляют тебя, Вань, – участливо, но пряча глаза, тихо сказал лейтенант, едва спрыгнули они на траву, заглуша на берегу мотор, -ведь не тюху-матюху угробил…
– Не ссы ты, командир, все нормально, –смачно сплюнув и своими выцветшими глазами в первые в упор и глубоко заглянув в глаза лейтенанта, произнес Иван -не тюху…Сволочь кончил, жалко его водилу только…А что касаемо…Подо мной, едрена вошь, восемь машин сгорело. Все равно мне как-то…Днем раньше, днем позже. Я столько ребят уж схоронил, что и самому…тут уже нечего…делать. Ладно. Лишь бы не мучили, а…сразу! Едрен-на вошь!!
Подошли и ребята, переживают, головами качают. Ротный, со словами:
–Не сердись ты на меня, Иван Евсеич! -на всякий случай отобрав у него «ТТ», отошел и дрожащими пальцами пытается закурить, бросая наземь ломанную спичку за спичкой. С западной стороны, от головы колонны, весь в клубах пыли, несется «Виллис» их комкора. Знают все, что тот с Ваней аж от Москвы воюет, когда в комбригах еще ходил. И знают, что Ваня его на руках семь верст пер по лесам раненного, но в Вяземский котел они тогда не попали.
«Виллис» катится еще, а комкор уже, на ходу соскочив, фуражку поправляя, красный, как рак, быстро идет к колонне.
–А ну!.. Иди сюда, Иван!! – не своим голосом хрипло зовет он механика. Тот повернулся и пошел, слегка ребятам кивнув.
Что-то там быстро сказал комкор ему, тот коротко ответил, сели они тут же в машину – и больше в бригаде никто и никогда Ивана не видел.
Зеленый, порядком обшарпанный, старый штакетник, местами робко выглядывающий из-за густых зарослей перезрелого конского щавля, высоченного ядреного будяка да мохнатой, со ржавыми широкими листами растопырки, упирается в кирпичный угол невысокого флигелька с давно некрашеными рамами и чуть покосившейся от времени бронзово-кирпичной трубой. За забором –такое же непролазное буйство растительности и лишь узенькая малозаметная тропинка, вьющаяся от ободранной калитки к домику, указывает на то, что все-таки какая-то живая душа еще пока обитает и в этом укромном уголке мира. Над старой замшелой шиферной крышей раскидисто покачиваются зрелые гроздья огромной белой акации, наполняя предвечерний воздух тонким нежным ароматом.
–Евсе-ич! А Евсеич? Гос-споди, как зарос-то…Ты живой тут, сосед! Как Полины не стало…– тетя Клава, в домашнем цветастом халатике, с трудом прокладывая себе путь своими мощными формами, пробирается по тропке к крыльцу, держа в руке алюминиевый бидончик, -выди на минуту! Уф-ф! Не-м-а-а хозяюшки… Я тебе вот молочка принесла. Евсе-ич! Не помер ли ты часом? Де-ед!..
–Ну, чего расшумелась, Клавка! Туточки я, на скамейке! –Иван Евсеич, в полосатых новых брюках, в свежей отглаженной рубашке, свежевыбритый и пахнущий «Шипром», гордо восседает на вросшей в землю скамеечке, откинувшись на спинку и распластав в стороны руки, -вот, косу правлю. Гм, гм… Садись, коль пришла.
Тетя Клава, осторожно поставив молочный бидончик на широкий ржавый пень, когда-то служивший дедовым друзьям-ветеранам картежным столиком, кряхтя, жалобно охая и ухватившись за поясницу, присаживается рядом:
–Ты… Че вырядился-то, старый? Не свататься, часом, собрался, – иронично улыбнувшись и подмигнув, толкает она его легонько в бок, -так я в дружки пойду! Ох, и погуляем! А-а?! Дружка только выбери мне помоложе, да побогаче, смотри, не промахнись!