Слава Роду! Этимология русской жизни - стр. 8
Недавно я узнал, что в наше время среди молодёжи стало больше самоубийств, чем в советское. Сразу вспомнил тот вагон. В нём никому бы не пришла в голову мысль о самоубийстве. Или, как теперь говорят, о суициде. Да и слова такого поганого никто не знал. Впрочем, многих слов мы в то время не знали: инцест, дефолт, секвестр, инвестиция, инновация, инверсия, апгрейд, мониторинг, диверсификация, тюнинг, девальвация, диарея… Может быть, именно эти мусорные слова и приводят людей к депрессии? Попробуйте их громко и многократно произносить друг за другом – настроение мгновенно портится.
Однако вернёмся к воспоминаниям…
Самым напряжённым в том вагоне чувствовал себя я. В горкоме комсомола города Комсомольска-на-Амуре, когда я пришёл отмечать командировку и получать официальное разрешение на поездку в район БАМа – в деревню староверов, – инструктор, которому поручили заниматься мной, очень обеспокоился:
– К староверам? Какого чёрта? Тёмные, отсталые людишки… Дикари! Антисоветчики! Их даже когда призывают в армию, они оружие в руки брать отказываются – бунтуют. От них одни неприятности. Работника обкома не послушались – отказались собраться на политинформацию! Не провели ни одного субботника! Чужих к себе не подпускают. Всех считают нечистью. Вот что религия с людьми делает! Сектанты. Смотри, они ведь и убить могут, если не то ляпнешь! Да-да… У них там не раз наши люди пропадали, даже беглые их сторонятся, охотники и те ихний посёлок стороной обходят. Не представляю, до каких пор мы будем терпеть это безобразие. Уже не раз в центр писали – надо с ними покончить. Но кто-то там наверху каждый раз отписывает – не трогать. Жалко… Мы бы из них быстро сделали советских людей. И в армии по-человечески служить бы начали, и в партию бы вступили, и на субботники маршем ходили.
Спорить с человеком, который считал, что в тайге необходимо проводить субботник, мне не хотелось. Поэтому я ответил, что учту его пожелания, когда буду писать очерк в журнал. Обкомовский «страж совдеповских инструкций» обрадовался тому, что удалось провести со мной правильную подготовку, и выдал все разрешения на проезды и проходы в полузапретные прибамовские зоны.
Однако когда я вышел из последнего вагона одновагонного «спального» поезда в новом комсомольском посёлке на то, что называлось перроном, и подошёл к большой привокзальной луже, я растерялся. Хорошо, что местная комсомольская ячейка оказалась сразу за лужей. Складывалось ощущение, что те, кто строил этот посёлок, пользовались рассказом Гоголя «Миргород» как инструкцией.
В штабе – так называлось главное управление, как будто оно руководило не стройкой, а военными действиями, – до меня вообще никому не было дела. Все были заняты строительством светлого будущего: на стенах – почётные грамоты, телеграммы из центра, по углам переходящие знамёна и кубки… А также карты Сибири, Дальнего Востока с воткнутыми в местах ударных строек красными флажками, как будто в этом штабе отмечали зоны, куда следует загонять волков.
Договориться о том, чтобы меня довезли до староверческой деревни на машине, ни с кем не удалось:
– Не-е… Туда не поедем… Дурные они… Секта! Ещё зарежут.
Я, расстроенный, вышел из штаба и присел на пень на берегу лужи рядом с курящим самокрутку стариканом. Беззубый, но ещё крепкий, похожий на странника – этакий Лев Толстой, созревший к девяноста годам уйти навсегда из дома. Он-то и объяснил, как добраться до Амгуни: