Скульптор-экстраверт - стр. 38

), смерть от голода сестрички Ольги, следом арест отца и разлука с папой на двадцать долгих лет. Что называется – получите и заверните. (Через двадцать лет братья разыщут папу и вызволят его из мордовских лагерей и он проживет еще десять лет на свободе в ссылке.) Вот вам и слеза ребенка. Но слезой здесь явно не отделаться, здесь место ужасу и страху детскому. Это же кем надо было быть, чтобы сотворить подобное зло по отношению к детям.

Всеволод, безо всяких сомнений, гордился своим дедушкой… Дедушка был для него примером для подражания во всем, и не только по замыслу самого юного Севы, но и по замыслу его генетического кода. Всеволод не только стремился во всем соответствовать Константину Александровичу, но и унаследовал от него речевые и внешние навыки, как то: сидеть на диване, заложив ногу на ногу, затянувшись сигаретой. А также манеру выражаться в резкой форме и манеру прерывать невнимательного собеседника, не дав ему закончить ранее начатую фразу. В такой момент Сева обычно вскипал, голос его в момент переходил на повышенные тона, и вслед за этим следовала одна и та же фраза, повторяемая им бессчетное количество раз, в тоне, не терпящем каких-либо возражений…

– Я говорю, ты молчишь!!! (Последнее мне приходилось слышать от скульптора неоднократно, за четыре года нашего с ним знакомства, по моим подсчетам не менее ста раз.) – Молчи, я говорю, ты молчишь!

В такие моменты я умолкал, подчиняясь воле его кода – генетического… Причем это касалось чего угодно, будь то разговор про погоду, будь про политику, будь за жизнь – да про что угодно, он говорит, а ты уж, будь любезен, помолчи… Это забавно выглядело со стороны.

Вот я о чем-то рассуждаю вслух, а он мне на самом интересном месте говорит:

– Молчи, я говорю, ты молчишь!

Я смотрел в такие минуты на Всеволода, и он напоминал мне восторженного, наивного и увлеченного своим очередным рассказом мечтателя. И что мне оставалось делать, как не замолчать. Сева в такие именно моменты был настолько увлечен своим повествованием, что забывал обо всем на свете. Он сочинял и повторялся на ходу и на лету, и бесчисленное количество раз, эпизод за эпизодом. Чего ему только тогда не приходило на ум. Можно сказать, что он на ходу вспоминал, сочинял и повторялся:

– Сева, ты мне это уже рассказывал.

– Да?! Тогда слушай про другое!

Всеволод был увлечен своим рассказом… Выражение его лица переменчиво, его лицо постоянно сменяет свои маски – от унылого и кислого до восторженного и ликующего!

Теперь уже я перебиваю скульптора, почуяв неладное в его рассказе:

– Постой, постой… погоди, да не может быть. Сев, Константин Александровичу было тогда около шести лет, а Дантесу чуть за сто… Давай считать. Дантес убил Пушкина в 1837 году, ему тогда было двадцать с небольшим. Отнимаем, прибавляем, получаем, что ему к 1914 году было чуть под сто или же за сто лет.

– Давай забьемся, раз не веришь!

– Чего спорить. Это простая арифметика. Прибавили, убавили, на выходе получили.

– Давай спорить!

Чего только в такие моменты мне от него не доводилось слышать! Вот сказал бы он мне, что вчера вечером летал на луну, даю вам голову на отсечение, поверил бы ему в первый момент… Настолько в своих фантазиях он выглядел правдоподобно, увлеченно и вместе с тем непосредственно. Он в такие минуты верил самому себе…