Скрещение судеб - стр. 91

…Сергей Яковлевич долго ожидал исполнения приговора. Суд был 6 июля 1941 года, и все шесть человек, проходивших по одному этому «делу», были приговорены к высшей мере наказания. Супруги Клепинины, Эмилия Литауэр, о которых мы уже знаем, и Николай Афанасов, о котором мы мало что знаем, который тоже был в дружеских отношениях с Сергеем Яковлевичем еще с евразийских времен и которого Сергей Яковлевич привлек к работе на НКВД, как и чету Клепининых; и Павел Толстой, далекий им всем человек, но подверстанный к этому «Делу», – все были расстреляны еще в июле, в разные дни. Сергея Яковлевича расстреляли самым последним. Когда уже немцы стояли под Москвой, когда уже Москву охватила паника.

В центральном архиве МБР сохранился страшный документ[43]: 16 октября 1941 года начальнику Бутырской тюрьмы поступает распоряжение выдать коменданту НКВД СССР осужденных к расстрелу ниже поименованных лиц: Андреева-Эфрона Сергея Яковлевича, и далее перечисляются имена 135 человек. И на последнем листе этого списка написано от руки:

Сергей Яковлевич говорил, что он родился под знаком катастрофичности и всю жизнь боялся и чуял ее… И как он должен был чуять ее в Болшеве, когда все, с кем он имел дело по работе на Лубянке, бесследно исчезли и их заменили бериевские люди. Когда арестовали Алю, Литауэр… Но понял ли он там, еще в Болшеве, как он ошибался и кому он служил и во что он так верил? Или прозрение пришло только в застенке?

«…Вся жизнь – черновик, даже самая гладкая…»

Это слова Марины Ивановны. А жизнь Сергея Яковлевича? Не была ли она так трагически прожита начерно?

Там, в Голицыне, где Марина Ивановна провела зиму 1939/1940 года, впервые после ее возвращения в Советский Союз она попадает в литературную среду. Возобновляются старые знакомства, там ее находят письма москвичей, с которыми она встречалась еще когда-то до эмиграции. Оттуда, из Голицына, идут ее ответные послания. Там, в Голицыне, заводятся и новые знакомства.

Обед в два, ужин в семь, завтрак в счет не идет, завтракают кто когда, и каждый спешит, не задерживаясь, не расплескиваясь на разговоры, к себе в комнату, к рабочему столу. Комнаты малы, комнат мало, и хотя в каждую втиснуты и кровать, и диван, но чаще всего сюда, в Голицыно, приезжают в одиночку, без жен – работать. Конечно, бывают и исключения. К обеду в столовой за табльдотом собирается человек двенадцать-пятнадцать. Стол накрывают по-домашнему, и суповую миску ставят на стол, когда все уже в сборе, и потому обитатели дома стараются не заставлять себя ждать.

И к означенному часу, скинув верхнюю одежду в маленькой и тесной передней, где стоит старое трюмо с подзеркальником, заваленным шапками, и вешалка горбится и скрипит под тяжестью шуб, – Марина Ивановна с Муром появляются в столовой.

Он большой, высокий, с маской высокомерия и даже надменности, за которой, быть может, он так старательно пытается скрыть свои пятнадцать лет от роду. Она ему по плечо, нет, все-таки чуть выше, худая, нервная, «светлошерстая… – и даже весьма светлошерстая!..» Общий поклон, и они усаживаются на свои места. У каждого за столом свое место, своя салфетка в кольце.