Сказания древа КОРЪ - стр. 8
Братья вновь сели за стол, теперь украшенный тремя сабельными шрамами, разобрали куски серебра, рассовали по карманам.
Потом пили вино, лучшее вино трактирного подвала в Сиверском городке, хотя того, что разделили с маркитанткой, не нашлось. Пили много, молча, как-то оцепенело, определил Эшмо, внутренне иронизируя над податливостью троих взрослых людей вздорному, казалось со стороны, капризу четвертого из них, одного из младших. Похоже, на гусара сильнее, чем на других братьев, подействовали чары маркитантки, но ведь остальные, не столь очарованные, могли бы привести в чувство одного. Нет, много не понимал в России виноторговец, хотя родился здесь, а до него рождались и жили несчётные Эшмо, его предки.
В тот день больше никто не заглянул к нему. Странно. Последние недели войска шли из Петербурга на юг потоком. Но хозяин посчитал, что день удался.
Книга I
БЕЛАЯ ИМПЕРИЯ
Часть первая. БОРИСОВИЧИ
Глава I. Подпоручик Игнатий и Кшыся
На исходе января 1813 года взвод русской пехоты столкнулся у Вислы с таившимися в заснеженном лозняке французами. Единственной жертвой короткой схватки стал подпоручик Игнатий, сын Борисов. Он получил в живот осколок гранаты. По тем временам ранение брюшной полости было смертельным. Неизбежный в таких случаях перитонит не лечили. Лекарь развёл руками и велел звать священника. Недаром на Руси изначально презренное брюхо и жизнь, Божий дар, назывались одним словом – «живот».
Полковой батюшка, отправляющий на ходу церковные требы, поспешно исповедал умирающего и велел денщику влить стакан водки в разинутый от стона рот живого покойника. У того нашлись силы на вызов небу хриплым голосом: «Эх, жизнь – кишки с дерьмом!»
Пока алкоголь туманил сознание, подпоручик успел запомнить подошедшую к нему сбоку молодку в чёрно-красном наряде. По седой, непокрытой головке узнал маркитантку. «Стерва! Слукавила: не все Борисовы увидят Париж. Дай Бог остальным дойти!», – бредил умирающий в полузабытье, всё глубже погружаясь в темень, когда несли его солдаты в ближайший от места стычки фольварк.
Очнувшись, Игнатий увидел белый лепной потолок, хрустальную люстру на крюке. И сразу склонилась над ним неземной красоты дева, в золотых кудряшках, вся бело-золотая. «Сон? Или в раю?» – прошептал раненый и ощутил жизнь земную, лучшую из двух по своей определённости. Это ощущение обожгло изнутри грудь, опьянило сладко-мучительной радостью, что испытывают, наверное, те, кому объявляют о помиловании на эшафоте. Вскочить бы на ноги, да пуститься в пляс, да петь, кричать во всё горло, да тискать всех встречных и поперечных в объятиях. И подхватить на руки это кружевное с ласковыми очами облачко, и понестись с ним к потолку, вокруг люстры в дикой мазурке. И говорить глупости, безбожно, откровенно врать о своих подвигах и производить впечатление неосуществимыми великими планами. Но тело желаниям ещё не повиновалось. Только губы складывались в улыбку и пытались оформить в слова звуки, возникшие в груди.
– Цо пан мувье?
– Где я?
– Маеток пана Корчевского. Я его цурка, Кшыся.
– Цу… Дочурка?.. Кры…
– Так, так, Христина.
Напрасно гадать о причинах чудесного, из ряда вон выходящего выздоровления второго сына однодворца Бориса Ивановича. Остаться среди живых он мог благодаря и богатырскому здоровью волжанина, и искусству местного