Сказания древа КОРЪ - стр. 2

Вывести на чистую воду советского человека Эшмо Эшмовича попытался один из постоянных клиентов «столовки», лишённый заведующим кредита за бесконечное нахождение в «чёрном списке». Был он в прежней, трезвой жизни человеком больших дарований. Учился, говорили, до отчисления за «проступки, порочащие комсомол», в каком-то редком институте, что-то вроде «восточных языков». Так что не с бухты-барахты вещал, но словами знатока из лексикона падшего интеллигента. Дескать, этот падлюка, жмот, хуже жида пархатого, парс не по национальности, потому что такого народа вообще не существует. Он член тайной антисоветской секты парсов. Причём, извращенец, ибо не огню поклоняется, как нормальные парсы, верующие в этого… Агура… как его… словом, Ормузда, а тлеющим головёшкам, пеплу, покойникам («Ни одни похороны в городе не пропустит, сам видел, сука буду!»). Значит, вроде тайного сатаниста. Ведь не зря имя такое – Эшмо! «Что значит Эшмо?.. Плесни, браток!.. Это Асмодей, одно из имён дьявола, дэва, по-ихнему. И фамилия – Анграманов! Так это же дух тьмы Ангра-Манью! Понимаешь? Слушай, возьми бутылку, завтра выставлю ответную».

Может быть, после таких речей «околостоловковская» общественность и поднялась бы против местного дэва, да ниспровергатель зла в затрапезном пиджаке с отвислыми пустыми карманами, перегнул палку, когда коснулся того, чего в приличных домах не говорят. Эшмо-де спаивает народ, торгуя «зелёным змием». Такой поворот местных «зелёных змеепоклонников» не устраивал. Подавляющим большинством голосов городка тему закрыли.

Что касается перестройки… Доберёмся и до неё – к концу романа. А сейчас обратимся к двухвековой давности.

На исходе 1812 года в винный погреб трактирщика Эшмо Анграманова спустилась четвёрка ранних посетителей. Были они очень молоды. Ладно сидели на них видавшие виды шинели из серого сукна, с пелеринами, подпоясанные некогда белыми офицерскими шарфами. Головы двоих покрывали внестроевые фуражки с чёрным околышем, под цвет стоячих воротников. Третий отличался красным воротником и треугольной шляпой с плюмажем из общипанных ветрами чёрных и оранжевых петушиных перьев. Четвёртый красовался кивером, нарядным от цветных шнуров и приборной меди. Эти различия позволяли сведущему в особенностях обмундирования русской армии предположить, что уютному подвальчику на военной дороге оказали честь представители разных родов войск. А когда головные уборы, шинели, шпаги армейского образца и перчатки были брошены на лавку, такое предположение превращалось в уверенность.

Гусар Александрийского полка определялся сразу по ментику, доломану, ташке и рейтузам чёрного цвета, местами оживлённых красным сукном. Остальные молодцы, при эполетах красного поля, были в тёмно-зелёных двубортных кафтанах фрачного покроя, и панталонах, обещающих стать если не белыми, то серыми после стирки. Два чёрных воротника с красной выпушкой на мундирах различались тем, что один из них имел «учёную выпушку» – метку офицеров инженерных войск в виде серебряной галунной обшивки. Следовательно, второй чёрный воротник мог принадлежать артиллеристу. Золочёные пуговицы подтверждали. А красный воротник владельца треуголки подтверждал: линейная пехота, царица полей, составила в злачном месте компанию трём другим родам войск. Высеребренный медный полумесяц на груди пехотинца, с рельефным орлом, так называемый