Сказание с запахом ненависти - стр. 2
А перед оставшимися, старыми да убогими, вышел вперед варяжский воин и такую речь молвил:
–– Жили вы вольно, да бездумно. Не было у вас силы, теперь мы будем вашей силою и защитою. Были среди вас богатые, были бедные, теперь все равны будете. Не было у вас головы, теперь я буду за вас думать. А зовут меня Рюригом Ютландским. А друзей моих зовут фрусы. Вы же будете нашими рабами – фрусскими, и земля эта будет прозываться фрусскою землею.
Снял шелом он и воздал хвалу своему богу Перуну. И другие шеломы сняли. Были все они, как один, с рыжими бородами да темными и светлыми волосами.
Звали-то они себя фрусами, но не мог язык славянский этакую фрю во рту сложить. Нарекли их русами, а они и непротив. Потому тот парень, у кого по зрелости борода рыжая выбивалась, а на затылке волосы не рыжие, прозываться стал русым. Развелось таких, как срок прошел, много по весям, ибо русы те, вороги, пришли к нам без женщин, коих бросили на неведомом острове. А славянки без мужей-защитников от охочего до сладостей руса оборониться не сумели – понесли все как одна.
Иудеи – не будут они к ночи помянуты – пришли во Хазарию со своими иудейскими женами, да с обычаями своими, да со своим богом. Стали править они в той стороне, и хазарам-мужичью до собственных до жен касаться запрещали. А коль сами хазарочкой молодой пользовались, так дите ее в рабство продавали. И о боге своем иудейском хазарам не поведали, жили закрыто, обособленно.
А рус и жен и обычаи забыл, полюбил славянку, изучил язык наш, а про свой забыл. О детях зачатых не помнил, их воспитывали матери, как хотели, по-старому. Растворился варяг во славянской земле, хоть сменил он ее название, лишь у власти еще кровь фрусская оставалась.
Перуна, бога своего тоже забывать стали, да не сразу. Этого страшилу, коим только детей пугать, поставили вороги во главе славянского капища. Вы, мол, русские, русов рабы, вы под нами ходите, так и ваши боги будут нашему кланяться. Что ж, славянам не впервой, наше капище для всех богов открыто. Кто придет к нам с душой нараспашку да со своею капью, всяк был вправе любому богу молиться. У нас издревле стояли идолы, издалёка к нам пришедшие: и Мокошь, и Семарогл, и Буда, и Христа доска. Всяк кто хочет, тому и кланяется. Поклонились славене и Перуну, мол, добро пожаловать. Да сама мать сыра земля воспротивилась: как наступит ночь, выплюнет его, вкопанного. Вороги лютуют, обижаются. Думают, то тати ночные тешатся, богохульствуют. Да как тут потешишься, если сами варяги осьмером идола в яму ставят – сколь народа надо, чтоб его вытащить!
Обеднела Ладога быстро. Славянин, коий силен был и с сохой дружен, угнан в рабство, славянка на сносях, а рус к работе не приучен, палец о палец не ударит, норовит не нажить, а повоевать. Сидит, пирует, Перуну хвалу воздает. Голодно стало. Запасы вороги поели, скот перерезали, осталось после скота одно сено впрок, еще живыми мужьями заготовленное. Делать нечего, начали славянки есть то сено, чтоб не выкинуть из чрева ребенка, а потом, как лето, на травку перешли, чтобы молоко не пропало. Как же те коровенки да козы жуют, молоко дают, детенышей своих кормят, и ничего им больше не надо? По весне родилось у каждой убогой, больной жены по чудо-младенцу, силачу, защитнику. И прозвали их, понятно, русичами. И росли они не по дням, а по часам, да разуменье у них оставалось телячье, ибо матери их сено да траву ели.