В золотые кольца Богини, ожерелье с подвесками вниз.
С той поры я здесь обитаю, предрекаю грядущего ход,
Только ныне свой вирд я не знаю, и того,
Что ждет Волчий род.
Тогда проговорила кметиня:
Что открылось тебе, о дочерь, какова будет эта рать?
Почему ты не вышла с ней в поле – Готов судьбу встречать?
Сказала тогда Холсан:
Матушка! В этом доме жить Холсан,
Пока есть у Вольфингов кров.
И не видать мне отныне ратной тропы Волков,
Пока сей чертог не увидит вокруг себя вражье кольцо,
Пока стрела здесь не свистнет, впиваясь в родное лицо,
Пока не содрогнутся стены, балки не затрещат,
Когда примет Кров Вольфингов участь сожженных палат.
Тут поднялась она на ноги, обратила лицо свое к Великому Чертогу и долго глядела на него, не обращая внимания на старуху, которая внимала неведомым ей словам – и прислушивалась и приглядывалась самым внимательным образом. Потом Холсан совершенно умолкла, только веки ее прикрыли глаза, стиснулись руки, а ноги попирали ромашки. Грудь ее вздымалась от горьких вздохов, огромные слезы выкатывались на щеки, скатываясь на одежду и ноги, и летнюю пестрящую цветами траву; наконец уста ее отверзлись, и она заговорила голосом, удивительно не похожим на тот, которым говорила прежде:
Зачем вы оставили, Вольфинги, предков своих очаг, Чертог ныне полон печали, и вас поджидает мрак Вернитесь, вернитесь, внемлите, да не замедлят ваш путь Щитами принятые стрелы, что пущены были в грудь.
Будет тропа неровной, трупы укроет тень.
Только немедля поймите, что вечер съедает день.
Зачем же тогда вы ждете, чтоб кануло солнце в ночь?
Когда кровь обрызжет деревья, никто не сумеет помочь.
Не знайте же покоя, Вольфинги, пока ваш очаг стоит
И Волку в края незнакомые Рок уходить не велит.
Идти все дальше и дальше – до края земли, до морей
И в битве не знать избавления, и в бранной отваге своей.
Тут опять умолкла она, и слезы течь перестали; но когда открылись очи Холсан, голос ее возвысился вновь:
Вижу я, вижу, вижу! Вы слышите там, вдалеке?
Пламя крадется вдоль крыши, мечется налегке.
Малыми день увидит огненные языки,
К вечеру жар задышит, достигнет самой реки.
Запляшет огонь на окнах – багряна кровавая ткань —
Но к вечеру жадное пламя заберет свою дань.
Охватит сухие стропила, кровлю обволочет,
Быстрый огонь в любую трещинку заползет,
Какой не видел родович с самого первого дня,
Когда плотников руки с любовью сложили тебя.
Тут всхлипывания и рыдания снова заставили ее остановиться, но спустя некоторое время, успокоившись, Холсан показала правой рукой на чертог:
Вижу врагов, вижу факелы, шлемов железных блеск,
Знамена, лихие лица, слышу пламени треск.
Тогда придется родовичам к земле опустить щиты,
Ибо в поле открытом Вольфинги познали меру тщеты.
Даже лев горный гибнет, попав в пеньковую сеть
Долго вы медлили, Вольфинги, и теперь подступает смерть.
Чьей жизнью будет искуплена жизнь твоя, о Божий народ?
Чья печаль возбранит путь горю
Под сожженный родовичей кров?
Пламя ничто не угасит – только слезы Волчьей родни,
Сердце, полное жизни, крови живой струи.
Тут она вновь умолкла, прикрыла глаза, и тихие слезы полились из них; а потом опустилась в рыданьях на траву. Понемногу буря горя улеглась, и голова девушки запрокинулась назад, как если бы она спокойно заснула. Тут кметиня нагнулась к ней и поцеловала, и обняла; даже сквозь сон ощутила Холсан это чудо: ведь целовала ее женщина совсем не старая и не морщинистая, но приятная для взгляда, с густыми, цвета спелого ячменя волосами, и в сверкающей одежде, каких еще не ткали на земле.
