Сиреневый бульвар. Московский роман - стр. 17
– Это надо говорить ей, – оборвал я, чувствуя, что она впадает в истерику.
– Ей и говорю, – отозвалась жена, – она слышит меня на другом континенте. Она всегда понимала меня, чувствовала мои мысли. И сейчас до нее должны дойти частотные колебания моего сознания и боль, что не пройдет, пока ее не увижу.
Что в этом было, отчаяние, патология? В любви к дочери, казалось, скрывалось что-то большое, помимо материнских чувств. Словно, какая-то часть души была опустошена, а с ней утрачена щемящая сладость, что испытывала Вера, когда Лиза была рядом, вселяя в нее жизнь, наполняя ее смыслом.
– Давай соберем тебя и ты полетишь к ней. Что-то встрепенулось в ней, при этом слова звучали тихо, примирительно и просительно. Она смотрела вопрошающе.
Испытующий взгляд говорил о том, что решусь ли я? После этого я встал и ушел к себе. Слушать ее дальше было невыносимо. Каждый раз слезы выводят меня из себя. Опять придется пить лекарства. Все в каком-то тумане, ни на чем не могу сосредоточиться, начну заниматься бумагами проекта музея СССР, забудусь.
Завтра очередное заседание консультативного совета по созданию музея СССР. Впервые будет президент по приглашению директора института истории. Думаю предложить в своем докладе концепцию: что на мой взгляд заключается в самой простой и естественной мысли. Народы России должны сплотиться, чтобы выжить в этом мире глобальных угроз.
Советское время у меня в кабинете представлено маленькой коллекцией предметов. Вот карбоновая лампа, бюст Ленина, Дзержинского, приобрел на Блошином рынке. Фигура рабочего и колхозника, статуэтка Василия Теркина с гармонию.
Обстановка уюта тех лет, которую я пытался воспроизвести, заключалась в оранжевом абажуре, что делал свет теплым, этажерка с часами с несколькими книгами да радио в форме черной тарелки, из которой иногда угрожающе звучали указы и постановления. Богатство, о котором можно было говорить в пятидесятые: швейная машина и велосипед. Телевизоры, еще из ряда фантастики.
Письменный стол завален бумагами с разными мыслями, как и мое сознание. Осталось лишь необходимое пространство для листа бумаги. На нем в очередной раз размышления отразятся словами, буквами и предложениями.
Сколько бы ни перекладывал, уплотняя, трамбуя стопки, страницы текста свободное место не увеличивается, оно сжимается все больше, фантазии заполняют все новые и новые листы.
Но вот наступает момент, перечитывая, осознаю: это не то, надо не так. Нервно начинаю рвать, мять и швырять в корзину.
Взгляд останавливается на маленьком фото Лизоньки. Ангелочек обхватил мою шею, сидя на руках, и нежно целует в щечку. Такое же фото есть, правда, меньше, в портмоне.
Когда в голове появляется шум, тяжесть, не могу сосредоточиться на работе. Смотрю на эту умилительное фото, улыбаюсь, становится легче.
Монолог, что-то вроде мольбы, звучит в Вере постоянно, беспрерывно и надрывно. Каждое слово капля за каплей, собираясь во вселенскую тоску, скребет по душе острием безысходности. Понурая под тяжестью беспокойства, она кажется растерянной и потерянной.
«Как она могла так поступить, – думала она о дочери. – Разве это я заслужила? Лелеяла ее, как цветочек, надышаться над ней не могла, даже во сне боялась за нее, тревожилась о душе ее драгоценной. Лизонька – прозрачная нимфа в девственном лесу, где только чистота, благоухания цветов. Почему именно индус? Не было кого-то другого, европейца? Еще рассказывают о наших русских женщинах, попавших в сексуальное рабство».