Сибирский папа - стр. 35
Полгода мы переписывались в ВКонтакте, наша переписка часто сводилась к тому, что Гена посылал мне свою фотографию или песню, в своем или в чьем-то еще исполнении, и очень обижался, если я тут же не слушала ее и не отвечала ему восторженными сердечками.
Иногда я радуюсь, что есть смайлики и другие значки для выражения чувств и мыслей – можно ничего не говорить. Символ – вещь примитивная и в то же время объемная. Для глупого человека он означает одно, для умного – другое. Посылая значок, мы даже не представляем, что именно другой человек может увидеть в нем. Некоторые тщательно шифруют в значках свои послания, набирая по двенадцать-пятнадцать значков подряд, а эти послания никто и не собирается расшифровывать, сколько раз я такое видела. Наверное, так когда-то и рождались иероглифы, в давно забытом прошлом… Были ли когда-то значки для выражения слов лично у моих предков? Мы точно не знаем этого. Я думаю, что были, именно поэтому мы сейчас с такой охотой возвращаемся к ним от слов.
Генины песни никак расшифровывать не нужно. Они понятны. Любовь, о любви, для любви, без любви… Только я не могу ответить ему тем же. Иногда я думаю – вот зачем я его обманываю? Ведь обманываю же? Он живет в каком-то другом мире, где я его люблю, но просто никак не решусь прийти к нему на настоящее свидание, а не на такое, какие у нас с ним были, когда мы четыре часа куда-то целеустремленно шли, спустившись на набережную на Воробьевых горах, и через четыре часа оказывались на другом конце центра Москвы.
Настоящее свидание для Гены, я почти уверена – это не то, что для Кащея. Вряд ли Гена без моей активной инициативы решился бы (в трезвом состоянии, по крайней мере) на близость. Гена – человек абсолютно положительный, даже не хвастается, в отличие от некоторых других мальчиков, несовершёнными подвигами, выпитыми (в мечтах) литрами спиртного, потерей разума.
Два месяца назад, перед майскими, он вдруг написал мне: «Смотаемся на праздники в Питер?» Я в ответ послала удивленного щенка, рассерженного бычка, зеленого человечка, которому очень плохо, и хохочущего до слез кота («Что?! Ты вообще, что ли? Ты меня за кого считаешь? Что ты себе вообразил?!»). Гена тут же завилял хвостом, объяснил, что он не это имел в виду, просто хотел посмотреть Исаакиевский, и Гороховую улицу, и Фонтанку – вместе со мной…
Сейчас Гена упорно шел рядом, мешая мне говорить с девушками в длинных платьях, я была почти уверена, что это тоже индианки, хотя нам кто-то сказал, что из Индии приехало всего два человека. Но в их лицах было что-то особое, то, что отличает индийцев – какой-то особый ген. Они разные, у них по-прежнему некоторые люди сохраняют свою кастовую принадлежность, не разрешают детям жениться и выходить замуж за человека другой касты, есть индийцы белые, есть с оливковой кожей, есть совсем смуглые, но что-то такое особенное есть в разрезе глаз, какое-то родство, воспоминание о древней высокоразвитой цивилизации – не такой, как у нас, другой, которая погибла почти полностью в страшной войне, о которой остались документальные свидетельства – но почему-то официальная наука не хочет это признавать. Или так скажем – признает, но клочками.
Дети не проходят в школе (я, по крайней мере, не проходила) – вот, была такая цивилизация – от нее остались оплавленные камни, которые могут плавиться только при температуре четыре тысячи градусов, и описания того, как у людей вылезали ногти, выпадали волосы, как все живое погибло, когда что-то взорвалось, какое-то «оружие богов», которым одни «боги», «хорошие», пытались побороть других, «злых» и «коварных»… И дети растут, становятся менеджерами, банкирами, учителями, и не знают, что однажды уже человечество подходило к такому же краю, как сегодня подошли мы, и не смогло остановиться.