Сибирский ледяной исход - стр. 29
− Вот ведь как бывает! Даром, что генерал, а народ его признал! – подивился Силантий, сам в прошлом солдат, − с японской вернулся инвалидом.
Оценив интерес слушателей, Силантий достал самосад и взялся крутить цигарку, продолжив рассуждать:
– Значит дело не в генеральском сословии, а в человеческой его натуре. И революция эта – пустая затея. Людей надобно правильных и верных на власть ставить. И вся недолга! Тогда и государство будет расти, и народ безбедно плодиться! Вот Александр Третий, смотри, железную дорогу через всю Сибирь до моря отстроил, ни с кем не воевал, народу давал дышать. Опять же Сибирь взялся заселять людями из мест, где густо с народцем-то русским, а землицы-то не достает. Давеча был в Иркутске: вокзал-то, какой отстроили! Любо-дорого-богато! А еще сказывали, что и в Слюдянке вокзал из мрамора белого подняли – красота! Такого вот правителя иметь – без бед можно жить! Не зря ж ему памятник в Иркутске большой сурьезный поставили.
− Ой, Сила, мелешь! Большаки уж снесли сей монумент и говорят, закопали в чаще лесной, чтоб никто не нашел. Знать поперек горла встал им Царь-батюшка Миротворец, − с недоверием к сказанному вставил слово въедливый Кондратий с дальней улицы, поглядывая с прищуром через махорочный дым на беседующих.
− Прям ты Цицерон! Все знашь!
− Че, это ты меня обозвал цикатухой какой, что ли?
– Ой, уймись! Откуда знашь-то про генерала? – с раздражением высказался и Мартын Астахов, и зыркнул на Кондратия, чтобы тот угомонился.
– Дак под вечер к кузне подъехало на конях до десятка казаков, многие в чинах. Даже генерал был среди них в очечках, а с ними санки с гробом. Домовина укрыта рогожкой и флагом российским. Давай офицерá пытать кузнеца Ивана Стрельцова, чтобы починил санки: что-то там надломилось в крепеже. Так пока чинили, я с казаками выкурил цигарку, да и потолковал. Так мне порассказали много чего служивые. Правда и табачок почти весь из меня вытянули.
– И что тебе старому они порассказали-то?
– Генерал Каппель, – главный у них командир, провалился под лед на реке, когда в отступе шли от Красноярска, да ноги то и обморозил, – пришлось обрезать: гангрена пошла, а проще сказать, − гнить зачинает тело.
Силантий хлопнул по деревянной культе вместо ноги, потерянной под Мукденом:
– Я-то знаю, каково это попасть под нож эскулапа-изверга в полевом-то лазарете, когда пилой наживую режут плоть. Эта мука такова, что сам просишься побыстрее помереть-забыться, чтобы хоть так от боли адовой избавиться. Многие солдатики только от вида этакой операции падали без чувства. Належался я в лазарете…, такого братцы насмотрелся.
Голос у Силантия дрогнул и было заметно, что не забыл старый солдат по прошествии полутора десятка лет и теперь уж точно не забудет тот страх и ту боль, пережитые на чужбине.
– Так че там с генералом-то? – поторопили снова Силантия слушатели.
– Помер генерал от ран и гангрены после того, как ног лишился, но до последнего вел и командовал войском. А генерал был боевой, дело знал и солдат берег, − делил с ними невзгоду. Вот везут тело с большим почтением, чтобы достойно отпеть героя в церкви и схоронить достойного воина земли русской, − включив возвышенный пафос, задрав голову, словно собирался затянуть песню, Силантий всхлипнул, расчувствовавшись.