Сибирский ледяной исход - стр. 25
Вспомнил Колчак и молодого, удивившего его, тридцатилетнего инженера Владимира Зворыкина, принятого для организации работы в отдел, в котором был-то всего один исправный радиопередатчик, но зрели планы создания настоящей радиопередающей станции. Когда Колчак поинтересовался, чем занят, чем увлечен инженер, тот смущенный при виде Верховного, взялся говорить о том, что работает над передачей изображений на расстояние:
– Мы назвали это в Петербургском университете электроновидением.
– И что? Есть успехи? Пока и с передачей звука у нас не все ладно.
– Мы сумели в Петербурге несколько лет назад передать изображение электронным способом на небольшое расстояние, – на несколько сот метров. Теперь работы невозможны – тяжело с техническим оснащением. Совсем нет нужных деталей, электронных ламп. Но есть идеи, которые можно будет опробовать, когда все боле-менее наладится.
– Ждать не нужно. Промедление смерти подобно. Поезжайте в США. Мне нужен посредник – торговый агент для поставок имущества и оружия для армии. Вот там заодно и раздобудете, все, что нужно.
– Но как? Фронт вокруг, в Европу не попасть!
– Идет корабль нынче по Иртышу к устью в Диксон, а там, морем, через Архангельск, через Швецию и в Европу можно отправиться. Поезжайте.
Так миру был передан человек придумавший телевидение, уроженец Мурома Владимир Зворыкин.
Колчак, склонившись над столом, тягостно размышлял о судьбах людей, которые были связаны с ним последнее время.
В дверь постучали, и в кабинет вошла укутанная в пальто и шаль Анна Васильевна.
− Ты не замерз еще здесь, Александр Васильевич? Я попросила дежурного офицера поставить самовар. Чаю выпьем?
−Добрый ты мой воробышек, Анна Васильевна. Спасибо. Выпью чая с тобой.
Колчак и Анна присели на краешек дивана. Колчак обнял женщину и, глядя ей в глаза произнес:
− Доверилась ты мне, Аннушка, а я теперь, не знаю, что с нами всеми будет.
− А не послушать ли нам Александр Васильевич нашего дорогого Рахманинова? Что-то заскучала я по хорошей музыке, − спрятала за улыбку покатившуюся слезу Анна.
Колчак поднялся из-за стола и поставил пластинку в граммофон: раздался громкий треск изношенной иглы о пластинку и зазвучали первые аккорды симфонии.
В стылом неуютном поезде, что, раскачиваясь тягостно, словно нехотя, скрипя порой нещадно, двигался на восток, в вагоне с замерзшими окнами звучала, искаженная скрипами заезженной пластинки, великая музыка. Этот скрип, как паутина ложился на предметы, делая их историческими артефактами, создавая образ сакрального звучания. Музыка, прорывалась через время, рождала личные трогательные воспоминания из прежней, и теперь казалось такой далекой жизни, дарила подъем духа и, одновременно, великую тоску, ожидание знаковых грозных свершений и рождала неиссякаемую силу веры, и великую надежду на лучший исход.
− Да, слушая эту музыку, будто и правда паришь над российскими полями и лесами, Лукоморьем и Соловками, Волгой и Уралом, Петербургом и Финским заливом, Невой, Москвой и главами Кремля. Да, ты никак плачешь мой дорогой Саша.
− Диктаторы, Аннушка то же плачут, − горько усмехнулся Колчак.
− Диктатор?.. − я, Саша, более чуткого и совестливого человека в жизни не встречала.
− Эх, до чего больно смотреть, как летит наша страна через просторы, через вселенскую ночь, словно «Титаник» навстречу айсбергу. А что там ждет ее в темных водах, на глубине? Неужто, погибель?