Сибирская Вандея - стр. 6
– «Девятого» мы на днях отправили в Томск, в Сибопс…
– Это что такое?
– «Сибирский округ путей сообщения». Там много бывших викжелевцев [1] пристроилось. Мы с ними контактируемся… Особенно в отделе водного транспорта.
– А когда вернется «Девятый»?
– Нескоро. Останется в Томске на всю весну. Рекомендую вам прочесть письмо и уничтожить. Оставлять при себе такой документ не следует. Нуте-с, Юлия Михайловна. Вижу, что вам смертельно хочется спать, поэтому мы перейдем сейчас к делу, дорогая. Вас, естественно, занимает вопрос: чего комитет потребует лично от вас? А я сразу разочарую: ничего! Абсолютно ничего, кроме выполнения вот этих указаний: вы – блудная дочь, возвратившаяся в отцовское лоно… В первую встречу с семьей вы много плачете, раскаиваетесь в том, что вопреки воле отца сошлись с поручиком Ратиборским и тем самым изменили интересам рабочего класса, к которому принадлежат ваши «отчичи» и «дедичи». Угрызения совести – они у вас обязательно будут, и не совсем притворные. Так проходит два месяца, в течение которых вы усиленно питаетесь, пьете молочко и медленно, но неуклонно возвращаетесь душевно в ту среду, из которой год назад перебрались к поручику Ратиборскому… И – больше ничего, абсолютно ничего!.. Но надо еще предупредить вас: обо всем, что стало известно вам теперь, после войны, в частности об Иркутском Политцентре и обо всем прочем, включая ваше прибытие сюда, разумеется, нигде, никому ни слова!.. Наш Дядя Ваня – страшная фигура. Предательство карается… Я не хотел бы произносить этого слова, Юлия Михайловна, но вынужден – смертью карается предательство! И притом, страшной смертью. Поэтому… Ну, вот и все с вами, остальное – после. А сейчас отправляйтесь спать. Возьмите ключ от комнаты. Спокойной ночи, дорогая…
Дверь за женщиной закрылась.
– Очень глупа? – спросил доктор.
– Как вам сказать? Не очень… но слишком эмоциональна и сентиментальна.
– Ясно.
– Что вы намерены с ней делать, доктор?
– Она – телеграфистка, а не только жена поручика. Филатову ждет сугубо важная деятельность… Больше я ничего вам не скажу – не имею права…
– Простите. Не настаиваю.
– Вот и славно. Давайте лучше я вас самого в курс будущей работы введу.
Доктор подкатил к печке-голландке тяжелое кожаное кресло, приоткрыл печную дверцу, легонько помешивая кочережкой золотой жар углей, сказал:
– Катите сюда второе кресло. Разговор у нас будет долгим. Присаживайтесь к огоньку, поудобнее… Люблю тепло, грешный человек…
Рагозин пожал плечами:
– Я похожу…
– Тюремная привычка? Хорошо, начну с вопроса: вы организационно с партией не порвали? Сейчас многие отошли, откололись, и это в какой-то мере оправдано сложностью обстановки…
Рагозин остановился, заложил руки в карманы синих диагоналевых галифе с малиновым офицерским кантом.
– Я не порвал с партией, Андрей Иванович, ни организационно, ни идейно. Я член партии.
– А как вы относитесь к провозглашенному ЦК эсеров лозунгу отказа партии от борьбы с большевиками?
Рагозин усмехнулся и ловко зашвырнул окурок в печной зев, потом на короткое время вышел из столовой в свою комнату, принес вещевой мешок, покопавшись в нем, извлек столярные инструменты: рубанок, ножовку, коловорот.
Доктор повернулся в кресле, следил глазами за инструментами и руками Рагозина – руки были большие, цепкие, сильные.