Шутовской хоровод. Эти опавшие листья - стр. 8
Мистер Гамбрил вставал со своего чугунного кресла, расправлял руки и отекшие, застывшие ноги, входил через стеклянную дверь в комнату и принимался за работу. Птицы были для него развлечением; когда они замолкали, можно было заниматься более серьезными вещами.
Сегодня, впрочем, он не работал: каждое воскресенье вечером его старый друг Портьюз приходил к нему пообедать и поболтать о том о сем. Гамбрил Младший, явившись неожиданно в полночь, застал их перед газовым камином в кабинете отца.
– Дорогой мой, какими судьбами? – При входе сына Гамбрил Старший взволнованно вскочил с места. Тонкие шелковистые волосы заколыхались, превратились на мгновение в серебряный ореол и снова улеглись.
Мистер Портьюз продолжал сидеть, невозмутимый и солидный, как почтовый ящик. Он носил монокль на черной ленте, черный галстук шалью, над двойными складками которого виднелась узкая полоска белого крахмального воротничка, двубортный черный сюртук, светлые клетчатые брюки и лакированные ботинки с матерчатым верхом. Мистер Портьюз очень следил за своей внешностью. Встретив его в первый раз, вы ни за что не догадались бы, что мистер Портьюз специалист по поздней латинской поэзии; и он был бы очень доволен, что вы не догадались. Рядом с мистером Портьюзом Гамбрил Старший, худощавый, сутулый и поджарый, казался в своем свободном, помятом костюме каким-то живым пугалом.
– Какими судьбами? – повторил свой вопрос старый джентльмен.
Гамбрил Младший пожал плечами.
– Мне стало скучно, и я решил бросить службу. – Он говорил делано небрежным и легкомысленным тоном. – Как поживаете, мистер Портьюз?
– Благодарю вас, как всегда, хорошо.
– Ну что ж, – сказал Гамбрил Старший, снова усаживаясь в кресло, – должен сказать, что меня это не удивляет. Гораздо удивительней то, что ты выдержал так долго, хотя педагогика вовсе не твое призвание. Не понимаю, что заставило тебя сделаться учителем. – Он посмотрел на сына сначала сквозь очки, потом поверх них, но мотивы поведения Гамбрила Младшего так и остались для него неясными.
– А что же мне оставалось делать? – спросил Гамбрил Младший, пододвигая кресло к камину. – Ты дал мне педагогическое образование, а потом умыл руки. Никакого выбора, никаких перспектив. Другого выхода не было. А теперь ты же меня и упрекаешь.
Мистер Гамбрил сделал нетерпеливый жест.
– Перестань говорить глупости, – сказал он. – Единственный смысл такого воспитания, какое получил ты, – что оно дает молодому человеку возможность понять, что, собственно, его интересует. По-видимому, ничто не интересовало тебя настолько…
– Меня интересует все, – перебил Гамбрил Младший.
– Что в конце концов сводится к тому же, – в скобках добавил отец. И он продолжал с того места, на котором его прервали: – Ничто не интересовало тебя настолько, чтобы ты захотел посвятить себя этому. Вот почему ты обратился к последнему прибежищу слабых умов, получивших классическое образование, и сделался учителем.
– Полегче, полегче, – сказал мистер Портьюз. – Я сам тоже немножко преподаватель; прошу не нападать на мою профессию.
Гамбрил Старший перестал сучить бородку и откинул волосы, порывом негодования сброшенные ему на глаза.
– Я нападаю вовсе не на профессию, – сказал он. – Совсем нет. Преподавание заслуживало бы всяческих похвал, если бы все те, кто посвящает себя этой профессии, так же интересовались им, как вы, Портьюз, вашей работой или я – моей. Все дело портят такие неустойчивые субъекты, как Теодор. До тех пор, пока все учителя не будут гениями и энтузиастами, никто никогда не научится ничему – кроме того, что он изучает сам.