Шутовской хоровод. Эти опавшие листья - стр. 60
– Недурная гравюра, – сказал он. – Очень недурная. – Одно то, что он произнес какие-то слова, доставило ему большое облегчение, вернуло уверенность в себе.
– Да, – сказала она. – Это я купила сама. Я нашла ее в магазине подержанных вещей, недалеко отсюда.
– Фотография, – произнес он с той минутной серьезностью, благодаря которой казалось, что он ко всему относится восторженно, – это и благословение, и проклятие. Воспроизводить картины благодаря ей стало так легко, и это обходится так дешево, что все плохие художники, в прошлом занимавшиеся копированием чужих хороших картин, стали теперь писать свои собственные плохие. – Все это страшно безлично, сказал он себе, страшно неуместно. Он теряет то, что завоевал раньше. Чтобы вернуть это, он должен сделать что-нибудь экстраординарное. Но что именно?
Она пришла ему на помощь.
– Тогда же я купила еще одну, – сказала она. – «Последнее причастие святого Иеронима» – этого, как его? Не помню.
– А, вы хотите сказать, «Святой Иероним» Доменикино? – Цельный Человек сошел с мели. – Любимая картина Пуссена[73]. Пожалуй, и моя тоже. С удовольствием посмотрел бы на нее.
– Да, но она у меня в спальне. Впрочем, если вы не возражаете…
Он поклонился:
– Если вы не возражаете.
Она милостиво улыбнулась ему и встала.
– Сюда, – сказала она, открывая дверь.
– Это замечательная картина, – продолжал Гамбрил(теперь он вновь обрел красноречие), следуя за ней по темному коридору. – К тому же у меня с ней связаны воспоминания детства. У нас дома висела гравюра с нее. И помню, каждый раз, когда я видел картину, я никак не мог понять, и это продолжалось много лет; никак не мог понять, почему старый епископ (что он епископ, это я знал) протягивает голому старику пятишиллинговую монету.
Она открыла дверь; они вошли в ее очень розовую комнату. Строгая в своей торжественной и тонко-гармоничной красоте, гравюра висела над камином, висела там среди фотографий подруг новой знакомой Гамбрила, как некий странный предмет из иного мира. Из потрескавшейся золоченой рамы вся красота, все величие религии мрачно взирало на розовую комнату. Маленькие подруги, все в том чудесном возрасте, когда девушкам пора замуж, мило улыбались, делали глазки, обнимали персидских котов или непринужденно стояли, расставив ноги, засунув руки в карманы герлскаутских форменных бриджей; розовые розы на обоях, розовые с белым занавески, розовая постель, ковер земляничного цвета наполняли всю комнату розоватыми отголосками наготы и жизни.
И отрешенные от всего, погруженные в строгий торжественный экстаз, священнослужитель в митре и мантии и умирающий святой – один протягивал, другой в томлении принимал плоть Сына Божьего. Священники строго взирали, ангелочки парили в воздухе строгими и триумфальными фестонами, лев спал у ног святого, а сквозь арку на заднем плане взгляд попадал в мирный ландшафт темных деревьев и холмов.
– Вот она. – И леди взмахнула рукой в сторону камина.
Но Гамбрил уже давно заметил картину.
– Понимаете, что я считал пятишиллинговой монетой. – И, подойдя к картине, он показал на круглую блестящую облатку в руках епископа, вокруг повернутого диска которой, точно вокруг солнца, расположилась гармоническая вселенная картины. – То были дни пятишиллинговых монет, – продолжал он. – Вы, пожалуй, слишком молоды, чтобы помнить эти большие приятные штучки. Они порой попадались мне на глаза, а освященные облатки не попадались. Так что вы понимаете, в какое замешательство приводила меня картина. Епископ, дающий голому старику в церкви пять шиллингов, а наверху порхают ангелы, а на переднем плане спящий лев. Это было непонятно, это было темно и непонятно. – Он повернулся от картины к хозяйке дома, стоявшей немного в стороне позади него и улыбавшейся загадочно и двусмысленно. – Непонятно, – повторил он. – Но и все на свете непонятно. Непонятна вся жизнь в целом. И вы, – он сделал шаг по направлению к ней, – и вы в частности.