Шутовской хоровод. Эти опавшие листья - стр. 24
Мистер Меркаптан покачал головой.
– Чересчур в духе Уэллса, – сказал он. – Чересчур утопично. В моем будуаре они будут ужасно неуместны. К тому же софа у меня и без того достаточно мягкая.
– Ну, а как же Толстой? – заорал Липиат, дав волю своему раздражению.
Мистер Меркаптан помахал рукой.
– Русский, – сказал он, – русский.
– А Микеланджело?
– Альберти, – очень серьезно сказал Гамбрил, подсовывая им целиком точку зрения своего отца, – Альберти, уверяю вас, был гораздо лучшим архитектором.
– Уж если говорить о претенциозности, – сказал мистер Меркаптан, – я лично предпочитаю старика Борромини и барокко.
– А как же Бетховен? – продолжал Липиат. – А как же Блейк? Куда вы отнесете их по вашей системе?
Мистер Меркаптан пожал плечами.
– Они остаются в передней, – сказал он. – В будуар я их не допускаю.
– Возмутительно, – сказал Липиат с растущим негодованием, все неистовей размахивая руками, – вы возмущаете меня – вы и ваша мерзкая, фальшивая цивилизация под восемнадцатый век; ваша уринальная поэзия, ваше искусство для искусства – а не для Бога; ваши гнусненькие совокупления без любви и без страсти; ваш скотский материализм; ваше животное равнодушие к чужим страданиям и ваша тявкающая ненависть ко всему великому.
– Прелестно, прелестно, – пробормотал мистер Меркаптан, поливая салат прованским маслом.
– Как вы можете надеяться создать что-либо достойное или прочное, если вы даже не верите в достоинство и прочность? Я смотрю вокруг себя, – и Липиат блуждающим взглядом обвел полный зал, – и вижу, что я одинок, духовно одинок. Я борюсь один против всех. – Он ударил себя в грудь: титан, одинокий титан. – Я поставил перед собой задачу: снова возвратить живописи и поэзии принадлежащее им по праву место среди великих моральных сил. Слишком долго они служили забавой, игрушкой. За это я положу свою жизнь. Свою жизнь. – Его голос дрогнул. – Надо мной смеются, меня ненавидят, побивают камнями, осмеивают. Но я иду своим путем. Ибо я знаю, что правда на моей стороне. И в конце концов эту правду признают все. – Это был разговор с самим собой, только вслух. Впечатление было такое, точно Липиат занялся саморекламой.
– И все же, – сказал Гамбрил с жизнерадостным упрямством, – я настаиваю, что слово «грезы» недопустимо.
– Inadmissible[32], – отозвался мистер Меркаптан, переводом на французский придавая этому слову какое-то новое значение. – В эпоху Ростана – сколько угодно. Но теперь…
– Теперь, – сказал Гамбрил, – это всего лишь намек на Фрейда.
– Все дело тут в литературном такте, – объяснил мистер Меркаптан. – Неужели у вас его нет?
– Слава богу, нет, – с ударением сказал Липиат. – У меня вообще нет такта. Я говорю и действую прямо, без обиняков, как подсказывает мне чувство. Ненавижу компромиссы.
Он стукнул по столу. Этот жест совершенно неожиданно вызвал взрыв надтреснутого мефистофельского смеха. Гамбрил, Липиат и мистер Меркаптан быстро подняли глаза; даже Шируотер вскинул огромную шарообразную голову и повернул широкий диск своего лица в ту сторону, откуда раздался звук. Перед столиком стоял молодой человек с белокурой веерообразной бородой, глядевший на них сверху вниз блестящими голубыми глазами и улыбавшийся так двусмысленно и загадочно, словно мысли его были проникнуты каким-то непонятным и фантастическим ехидством.