Шутка обэриута - стр. 32
«Дальше-то, дальше, что»? – торопит Савинер; сдвигаю звуковую дорожку, – и вижу, – да, вижу! – Иосиф Григорьевич медленно, разминая ноги, прохаживается вдоль стола, забавно, стол круглый, Савинер прохаживается по дуге.
Прислушиваюсь: гул, шорохи.
Прохаживаясь, Савинер покачивает головой; диалог тоже запускается по кругу, делаясь всё загадочней.
– «Художник – Сизиф, оба пытаются обмануть смерть, да? Но что поднимает на борьбу с силой тяжести, с косным камнем»?
– «Повторю: одержимость, которая и сам камень, и закатывание его в гору, превращает в метафору».
– «Что питает одержимость»?
– «Warheit».
– «Динамизм истины – импульс физическому усилию?
– «И – беспокойству: заводному, толкающему».
– «Но вкатывается камень в гору ради чего? – Савинер откашливается, – какой приз ждёт Сизифа на метафорическом пике?
– «Совершенство».
– «Постигаемое и достигаемое»?
– «Нет»!
– «Противоречие»?
– «Неустранимое противоречие феноменологии: грёзы замкнутости и открытость всем ветрам, – не бойтесь совершенства, недостижимого».
– «Сизиф – язычник из мифологической вечности-бесконечности, каково ему, занесённому в христианскую эру, толкать в гору камень»?
– «Тем горше ему, не верящему в царство небесное, упёршемуся в смертность свою, толкать камень».
– «Вдохновение не поможет»?
Бердников подошёл к окну?
– «О, вдохновение вознесёт Сизифа за облака, но как поднять в небо камень?» – смех.
Бердников, у окна?
– «Поскольку у нас вечер взятых с потолка утверждений, не исключаю, что вдохновение, испытанный противовес безверию, на краткий срок избавляет от бытийного ужаса, неустранимого, как сама смерть».
Что имел в виду?
– «Уже не смешно. И – темно».
– «Павел, проясни главную цель искусства».
– «Главную? Цель раздваивается и обнимает душу. На индивидуальной шкале времени искусство ведь опережает рождение, краткое случайное явление на свет божий, и продлевается после смерти, во тьму безмерной поглощающей вечности. Искусство – это образная компенсация за двойное небытие, за две тьмы, «до» и «после».
Чтобы усилить сказанное иносказанием, Бердников декламирует, всматриваясь в ночь, пробитую тусклыми огнями на другом берегу Фонтанки:
Стоило ли…?
Звуковая дорожка движется, текут слова, покорные пронзительной ритмике; Бердников всё ещё у окна?
Так стоило ли…?
Могла ли возродиться страсть к чтению сложных книг, к раздумьям о чём-то избранном как – обо всём?
Запутался, запутался, запутался…
Я готов был переформулировать наивный вопрос, приподымая собственную роль в драме желанного возрождения, однако, поморщившись, ибо драма сия мало кого могла тронуть, ставил себя на место. И нагружал ладонь выношенной со всеми ей вменёнными муками новой книгой с моим именем на обложке, укалывавшим, – где Warheit, где? – глаза, а на другую ладонь, (на другую чашу весов), с тяжёлым сердцем взгромождал всё то, несделанное, что мог бы сделать, если бы упорно занимался чем-то полезным, а не валял дурака…