Шпана - стр. 2
Дом номер семь по улице Лесной мне поначалу понравился. Он буквально утопал в зелени и производил впечатление чего-то чужого, чего на Окурке точно быть не должно. В наличии даже была почти целая футбольная площадка, на которой месились, задорно крича, местные пиздюки. У подъездов, изнывая от августовской жары, лениво перебрехивались бабки, слышалось журчание воды: кто-то поливал палисадник, с криво высаженными желтыми розами. Идиллия, блядь.
Но я себя не дал обмануть. Каким бы ни был чистым и ухоженным двор, он до неузнаваемости поменяется вечером, как только палящее солнце скроется за горизонтом. Тогда из кирпичных коробок под лунный свет выползут другие обитатели дома номер семь по улице Лесной, а утром у подъездов найдется и подсохшая юшка, и заветренная блевотина того, кто перебрал с «плодово-ягодным». Двор как двор – бетон, грязь, вечный ветер и ощущение, что время тут остановилось где-то между «мама, я погулять» и «мама, меня посадили». Асфальт весь в трещинах, как будто его били ломом, а потом пытались замазать соплями. Песочница – не для песка. В ней собаки срут, малые курят, а кто-то однажды прикопает нож, искупавшийся в чужой крови. На детской площадке – качели без сидений и горка, покрытая слоем ржавчины толщиной с мечту уехать отсюда. Горка железная, без перил, вся в надписях: «Витёк 1997» и «Вчера Пельмень ебал тут Моль». Вечером на таких площадках сидят старшаки, пьют, смеются, как будто всё хорошо, но в глазах – одна пустота и злость. Этот двор – как болото. Затягивает. Даже если вырвался, он всё равно где-то внутри сидит. Пахнет детством, которое лучше не вспоминать.
Сейчас же соседи с любопытством взирали на старенький «Зил», остановившийся у третьего подъезда и вместивший в себя все наши вещи. Даже пиздюки оторвались от футбола и помчались смотреть на новых обитателей Окурка.
Разгрузка тоже не заняла много времени. Помятые грузчики, воняющие перегаром и злобой, резво затащили на четвертый этаж и видавшую виды югославскую «стенку», и стопки книг, и отцовские картины, и потертый бабушкин холодильник «Бирюса». Мамка, естественно, в разгрузке участия не принимала. Вся ее работа состояла в том, чтобы просто контролировать выгрузку вещей, поэтому она без зазрения совести точила лясы с новыми соседками, сидящими на лавке. Мне же их пустопорожняя болтовня была не интересна, поэтому я обвел их скучающим взглядом и остановился на том лице, которое казалось мне интересным.
Из окна квартиры на первом этаже за разгрузкой наших вещей наблюдал седой, крепкий мужик в белой майке-алкоголичке. Его загоревшие руки были покрыты затейливой вязью татуировок, а пальцы украшали потемневшие от времени и частично расплывшиеся «перстни». Ну, не самый необычный для Окурка персонаж. В начале девяностых сюда свозили бывших зэков, «химиков» и прочих маргиналов, которые со временем, ожидаемо, пустили ростки и крепко впились корнями в эту сухую, потрескавшуюся от жаркого августовского солнца землю.
Мужик заметил мой заинтересованный взгляд и приветливо улыбнулся. Если отмести татуировки, то он больше походил на эдакого благообразного святого. Исключение составляли лишь его глаза: холодные, серые и внимательные. Подмечавшие каждую деталь и не прощавшие ошибок.
– И как вас звать-величать, отрок? – вновь улыбнулся он, когда я подошел ближе и вытащил из кармана пачку сигарет.