Широкий Дол - стр. 69
– Ну, теперь лети, Канни, и живи сам, – сказала я, – потому что мне больше неведомы ни любовь, ни мудрость.
Совенок еще крепче вцепился в мою руку, покачиваясь под порывами ветра, кивнул, дернулся всем телом, но продолжал спокойно сидеть, поглядывая по сторонам.
– Лети же! – рассердилась я, схватила его и швырнула вверх, целясь прямо в луну и надеясь, что теперь совенок все-таки улетит и унесет с собой всю мою боль и печаль. Но он перевернулся в воздухе и неловко, точно щетка из перьев для сметания пыли, рухнул на землю с высоты второго этажа. Я охнула, увидев, как он падает, и в ужасе схватилась за подоконник. Но во мне уже скопилось достаточно жестокости, чтобы тут же не броситься вниз. Во время своей мучительной борьбы с детскими иллюзиями, постепенно взрослея, я поняла одно: все на свете имеет свои последствия. Все, что ты говоришь или делаешь, – все имеет некие последствия, которые потом непременно скажутся. Если я бросаю только что оперившегося птенца в ночную тьму, он может упасть и сломать себе шею. А если я кивну убийце в знак согласия с ним, то за этим последует кровавое убийство. И если я завлеку своего возлюбленного в ловушку, его схватят за ноги железные челюсти капкана, и он будет медленно умирать, истекая кровью. Истекая, истекая, истекая кровью.
Но совенок не разбился, хотя, кувыркаясь, и полетел вниз; перед самой землей он все же успел раскрыть крылья и скользнул, почти касаясь травы, в сторону огорода, где с шумом приземлился на куст черной смородины. Его оперение в лунном свете казалось совсем светлым. Я смотрела, как он там сидит – совсем неподвижно и, возможно, удивляясь тому, что внезапно оказался на свободе. Я медленно разжала пальцы одной руки, вцепившиеся в подоконник. Но моя вторая рука продолжала что-то сжимать. Я просто представить себе не могла, что бы это могло быть, и заставила себя разжать точно сведенные судорогой пальцы. На моей ладони была горсть земли, смешанной с сухими листьями. Я, видимо, бездумно сжала ее в руке, когда ждала в лесу второго крика Ральфа, и до сих пор продолжала крепко сжимать этот комок. А Канни тем временем расправил крылья и полетел низко над землей в сторону леса, давно ждавшего его возвращения, и мне казалось, что это летит мое послание лесу и в нем говорится, что сегодня я утратила и мудрость, и любовь.
Я так и уснула, сунув руку с горстью лесной земли под подушку и пачкая чистые ирландские льняные простыни, о которых так грезил Ральф. Сон мой был легок, как у хорошей девочки, и мне ничего не снилось. Утром я завернула комок земли в бумагу для папильоток и спрятала в шкатулку для драгоценностей. Нелепый поступок, но я и себя в то утро ощущала нелепой, и в голове у меня была какая-то странная легкость, какая-то пустота, и все вокруг казалось мне нереальным, словно и вчерашний вечер, и все это бурное лето были просто необычным сном, который все еще продолжает мне сниться. Эта горсть земли казалась мне неким талисманом, оберегом, способным отогнать тот страх, что преследовал меня до самого дома, точно черный пес. И потом, эта горсть земли только и осталась у меня от Ральфа теперь, когда улетел подаренный им совенок. Горсть земли с того места, где к нему пришла смерть. Горсть нашей земли, земли Широкого Дола.